Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский

Прошлого года, двадцать второго марта, вечером, со мнойслучилось престранное происшествие. Весь этот день я ходил по городу и искалсебе квартиру. Старая была очень сыра, а я тогда уже начинал дурно кашлять. Ещес осени хотел переехать, а дотянул до весны. В целый день я ничего не мог найтипорядочного. Во-первых, хотелось квартиру особенную, не от жильцов, аво-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с тем икак можно дешевую. Я заметил, что в тесной квартире даже и мыслям тесно. Я же,когда обдумывал свои будущие повести, всегда любил ходить взад и вперед покомнате. Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать,как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не отлености. Отчего же?

Еще с утра я чувствовал себя нездоровым, а к закату солнцамне стало даже и очень нехорошо: начиналось что-то вроде лихорадки. К тому же яцелый день был на ногах и устал. К вечеру, перед самыми сумерками, проходил япо Вознесенскому проспекту. Я люблю мартовское солнце в Петербурге, особеннозакат, разумеется в ясный, морозный вечер. Вся улица вдруг блеснет, облитаяярким светом. Все дома как будто вдруг засверкают. Серые, желтые и грязно-зеленыецвета их потеряют на миг всю свою угрюмость; как будто на душе прояснеет, какбудто вздрогнешь и кто-то подтолкнет тебя локтем. Новый взгляд, новые мысли...Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека!

Но солнечный луч потух; мороз крепчал и начинал пощипыватьза нос; сумерки густели; газ блеснул из магазинов и лавок. Поровнявшись скондитерской Миллера, я вдруг остановился как вкопанный и стал смотреть на тусторону улицы, как будто предчувствуя, что вот сейчас со мной случится что-тонеобыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увиделстарика и его собаку. Я очень хорошо помню, что сердце мое сжалось от какого-тонеприятнейшего ощущения и я сам не мог решить, какого рода было это ощущение.

Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однакосо мною, как, может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий,довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моейвстрече с ним, я тотчас почувствовал, что в тот же вечер со мной случитсячто-то не совсем обыденное? Впрочем, я был болен; а болезненные ощущения почтивсегда бывают обманчивы.

Старик своим медленным, слабым шагом, переставляя ноги, какбудто палки, как будто не сгибая их, сгорбившись и слегка ударяя тростью оплиты тротуара, приближался к кондитерской. В жизнь мою не встречал я такойстранной, нелепой фигуры. И прежде, до этой встречи, когда мы сходились с ним уМиллера, он всегда болезненно поражал меня. Его высокий рост, сгорбленнаяспина, мертвенное восьмидесятилетнее лицо, старое пальто, разорванное по швам,изломанная круглая двадцатилетняя шляпа, прикрывавшая его обнаженную голову, накоторой уцелел, на самом затылке, клочок уже не седых, а бело-желтых волос; вседвижения его, делавшиеся как-то бессмысленно, как будто по заведенной пружине,– все это невольно поражало всякого, встречавшего его в первый раз.Действительно, как-то странно было видеть такого отжившего свой век старикаодного, без присмотра, тем более что он был похож на сумасшедшего, убежавшегоот своих надзирателей. Поражала меня тоже его необыкновенная худоба: тела нанем почти не было, и как будто на кости его была наклеена только одна кожа.Большие, но тусклые глаза его, вставленные в какие-то синие круги, всегдаглядели прямо перед собою, никогда в сторону и никогда ничего не видя, – я вэтом уверен. Он хоть и смотрел на вас, но шел прямо на вас же, как будто передним пустое пространство. Я это несколько раз замечал. У Миллера он началявляться недавно, неизвестно откуда и всегда вместе с своей собакой. Никтоникогда не решался с ним говорить из посетителей кондитерской, и он сам ни скем из них не заговаривал.

«И зачем он таскается к Миллеру, и что ему там делать? –думал я, стоя по другую сторону улицы и непреодолимо к нему приглядываясь.Какая-то досада – следствие болезни и усталости, – закипала во мне. – Об чем ондумает? – продолжал я про себя, – что у него в голове? Да и думает ли еще он очем-нибудь? Лицо его до того умерло, что уж решительно ничего не выражает. Иоткуда он взял эту гадкую собаку, которая не отходит от него, как будтосоставляет с ним что-то целое, неразъединимое, и которая так на него похожа?»

Этой несчастной собаке, кажется, тоже было лет восемьдесят;да, это непременно должно было быть. Во-первых, с виду она была так стара, какне бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ееувидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака не может быть такая, как всесобаки; что она – собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-тофантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель всобачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путамисоединена с судьбою ее хозяина. Глядя на нее, вы бы тотчас же согласились, что,наверно, прошло уже лет двадцать, как она в последний раз ела. Худа она была,как скелет, или (чего же лучше?) как ее господин. Шерсть на ней почти всявылезла, тоже и на хвосте, который висел, как палка, всегда крепко поджатый.Длинноухая голова угрюмо свешивалась вниз. В жизнь мою я не встречал такойпротивной собаки. Когда оба они шли по улице – господин впереди, а собака заним следом, – то ее нос прямо касался полы его платья, как будто к нейприклеенный. И походка их и весь их вид чуть не проговаривали тогда с каждым шагом:

Стары-то мы, стары, господи, как мы стары!

Помню, мне еще пришло однажды в голову, что старик и собакакак-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана, иллюстрированногоГаварни, и разгуливают по белому свету в виде ходячих афишек к изданью. Яперешел через улицу и вошел вслед за стариком в кондитерскую.

В кондитерской старик аттестовал себя престранно, и Миллер,стоя за своим прилавком, начал уже в последнее время делать недовольную гримасупри входе незваного посетителя. Во-первых, странный гость никогда ничего неспрашивал. Каждый раз он прямо проходил в угол к печке и там садился на стул.Если же его место у печки бывало занято, то он, постояв несколько времени вбессмысленном недоумении против господина, занявшего его место, уходил, как будтоозадаченный, в другой угол к окну. Там выбирал какой-нибудь стул, медленноусаживался на нем, снимал шляпу, ставил ее подле себя на пол, трость клал возлешляпы и затем, откинувшись на спинку стула, оставался неподвижен в продолжениетрех или четырех часов. Никогда он не взял в руки ни одной газеты, не произнесни одного слова, ни одного звука; а только сидел, смотря перед собою во всеглаза, но таким тупым, безжизненным взглядом, что можно было побиться обзаклад, что он ничего не видит из всего окружающего и ничего не слышит. Собакаже, покрутившись раза два или три на одном месте, угрюмо укладывалась у ногего, втыкала свою морду между его сапогами, глубоко вздыхала и, вытянувшись вовсю свою длину на полу, тоже оставалась неподвижною на весь вечер, точноумирала на это время. Казалось, эти два существа целый день лежат где-нибудьмертвые и, как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для того, чтоб дойти докондитерской Миллера и тем исполнить какую-то таинственную, никому не известнуюобязанность. Засидевшись часа три-четыре, старик, наконец, вставал брал своюшляпу и отправлялся куда-то домой. Поднималась и собака и, опять поджав хвост исвесив голову, медленным прежним шагом машинально следовала за ним. Посетителикондитерской наконец начали всячески обходить старика и даже не садились с нимрядом, как будто он внушал им омерзение. Он же ничего этого не замечал.