Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) - Владимир Хазан Страница 84

Milano 30/12/<1>911

Дорогой друг. Буду рад, если между нами хоть теперь установятся ясные, простые отношения, без ненужных подозрений, с доверием и уважением, которые каждый из нас заслуживает.

Тяжелая жизненная школа не могла не научить тебя относиться спокойно и серьезно к серьезному в жизни. Отбрось «политику». Подумай над тем, что писал и пишу тебе. Стоит того.

Не я к тебе, а ты ко мне относишься враждебно, хоть и бессознательно, может быть; это злоба за незаслуженную тяжелую долю, доставшуюся тебе благодаря мне, злоба органически существующая, понятная, проявившаяся в слишком ощутительной форме, к сожалению, затуманенная подсказанной тебе (?) расовой неприязнью.

Не мне конечно, допускающему возможность насилия в жизни, допустившему самое страшное из насилий, жаловаться на тебя. И не жалуюсь. Но ты не можешь не понимать, не чувствовать, что после проделанной тобою надо мной операцией между нами легла пропасть. Что хорошими, какими бы то ни было, мужем и женой мы быть не можем. Ты очень хорошая женщина, но я тебя не люблю. Ты мать моих детей; у нас поэтому огромные личной важности и ответственности интересы; но человек ты мне стала чужой; душевно к тебе не подойду, не доверюсь; не могу. Никаких обязанностей к тебе как жене не имею. И если бы встретил женщину, которая могла бы стать мне близким человеком, товарищем, несомненно, женился бы. И прятаться этим мне нет оснований. Несчастие мое в том, что такой женщины у меня нет, а искать не умею. И на этом, может быть, погибну. Ибо жить один не могу – ни физиологически, ни душевно.

Теперь ты понимаешь, что в том, что писал тебе, не было «политики». Писал, думая, и теперь думаю, что у тебя есть близкий душевно человек, который дает тебе жизнь много счастливее, чем я, жизнь, для которой ты и поехала в Петербург. Со мной в будущем у тебя никакой личной жизни быть не может; никаких обязательств ко мне как к мужу у тебя быть не может. Зачем же себя мучить?

С судом так называемого общества в данном случае считаться не приходится, да тебя-то никто и не осудит. А дети, если из них вырастут люди, а не выродки, осудить не смогут ни тебя, ни меня в соответственном случае. Лишь бы мы сумели стать добрыми друзьями, столковаться и сделать для них все, что можем и что обязаны по отношению к ним сделать. Сейчас воздерживаюсь говорить об этом за недостатком самых необходимых элементарных материальных средств.

Завтра здесь канун нового года. Для меня эти фиктивные моменты потому уже не фикция, что множество людей на них останавливается, чтобы перевести дух, яснее заглядывать, куда и как идти дальше, что делать. И я, хотя и буду один в это время на своем Ciro Menotti, тоже буду «желать»; для себя, для детей моих, для тебя и для всей людской лавины, с которой волей-неволей связан. Тебе от души пожелаю покоя и здоровья, личного счастья, несомненно заслуженного тобой и необходимого тебе, уважения и радости от детей. Обними их за меня.

Петр

Спасибо за подробное письмо о детях. Жду обещанные фотографии.

Формально расставшись с Ольгой Николаевной, Рутенберг никогда не порывал связи с семьей и даже после переселения в Палестину материально заботился о детях. Из его письма Савинкову от 15 июня 1913 г. мы узнаем, что Ольга Николаевна должна была приехать с детьми к нему в Италию, но «заболела чахоткой. Ее отправили экстренно на Кавказ»⁵.

Разрыв с семьей усугубил переживаемый Рутенбергом национальный кризис: он решил вернуться в еврейство. Не беремся в точности сказать, как это происходило, но полагаем, что приводимая некоторыми историками версия о его обрядовом наказании, которое, по Галахе, должен был пройти ушедший от иудейской веры, а затем вернувшийся в нее еврей, в особенности при отсутствии соответствующих документальных доказательств, выглядит в рутенберговском случае не более чем досужий вымысел. Так, А. Черняк пишет, что после эмиграции из России в Италию Рутенберг