Сердце бури - Хилари Мантел Страница 74

– Знаю, – сказал Лафайет. – Еще бы не знать.

Байи покачал головой.

– Мы должны вести себя осмотрительнее. Мы не справимся с новыми мятежами. Ни в коем случае нельзя создавать мучеников.

– Вынужден признать, – сказал Лафайет, – в ваших словах есть смысл. Если тех, кому угрожает Демулен, завтра утром вздернут на виселице, это не будет избиением младенцев. Посему мы бездействуем. Но скоро нам придется что-то решать, иначе нас обвинят в потакании толпе.

– И что вы предлагаете?

– О, мне хотелось бы… – Лафайет закрыл глаза. – Я послал бы за реку трех-четырех дюжих молодцов, велев им оставить от господина прокурора алое пятно на стене.

– Мой дорогой маркиз!

– Вы же знаете, я этого не одобряю, – с горечью промолвил Лафайет. – Однако порой мне хочется отбросить благородные манеры. И я спрашиваю себя, так ли хороши цивилизованные методы в обращении с такими людьми?

– Вы образец благородства, – твердо сказал мэр. – Это знают все. – Вся вселенная, сказал бы он, если бы не был астрономом.

– Почему с кордельерами столько хлопот? – спросил Лафайет. – Этот Дантон, этот недоносок Марат, а теперь еще этот… – Он показал на памфлет. – Кстати, в Версале он живет у Мирабо, и это кое-что говорит нам о самом Мирабо.

– Я это запомню, – мягко сказал мэр. – Кстати, с литературной точки зрения памфлет превосходен.

– Не говорите мне о литературе, – сказал Лафайет, думая о трупе Бертье и кишках, выпавших из распоротого живота. Он постучал пальцем по памфлету. – Вы знаете этого Камиля Демулена? Вы хоть раз его видели? Выпускник адвокатской школы. Никогда не держал в руках ничего опаснее перочинного ножа. – Он изумленно потряс головой. – Откуда они берутся, эти люди? Они же девственники. Они никогда не нюхали пороха. Никогда не охотились. Не убивали зверей, не говоря о людях. Но они жаждут крови.

– До тех пор, пока их не заставляют убивать собственными руками, – сказал мэр. Он не забыл разрезанное сердце на своем столе, дрожащий шмат мяса.

В Гизе.

– Как мне теперь ходить по улицам с поднятой головой? – риторически вопрошал Жан-Николя. – А хуже всего, что он убежден, будто я должен им гордиться. Пишет, что его имя у всех на устах и каждый вечер он обедает с аристократами.

– Хорошо хоть обедает, – заметила мадам Демулен, удивившись своим словам. Ей было несвойственно в открытую проявлять материнские чувства. Камиль никогда не отличался хорошим аппетитом.

– Я не знаю, как мне смотреть в глаза Годарам. Все уже знают. Хотя бы Роз-Флер не придется жалеть, что она ему отказала.

– Как мало ты смыслишь в женщинах! – сказала его жена.

Роз-Флер Годар держала памфлет на столике для шитья и цитировала по поводу и без, чтобы позлить своего нового жениха мсье Таррье де Тайлана.

Дантон прочел памфлет и протянул Габриэль.

– Прочти, – сказал он. – Скоро этот памфлет будет у всех на устах.

Габриэль осилила половину. Рассуждала она так: ей и без того приходится в некотором роде делить кров с Камилем, и лучше не задумываться о его взглядах. Она стала спокойней: жила день за днем, словно слепая в новом доме. Никогда не спрашивала Жоржа, что происходит на собраниях кордельеров. Когда за столом появлялось новое лицо, просто ставила тарелку и старалась поддержать разговор. Габриэль снова была беременна. Никто не требовал от нее многого. Никто не требовал, чтобы она забивала голову текущим положением нации.

Знаменитый литератор Мерсье ввел Камиля в салоны Парижа и Версаля.

– Пройдет двадцать лет, – предрекал Мерсье, – и он прославится как писатель.

Двадцать лет? Камиль не собирался ждать и двадцати минут.

Каждую минуту его настроение на этих собраниях менялось: от воодушевления до чувства, что он занимает не свое место. Хозяйки салонов, которые приложили столько усилий, чтобы его заполучить, зачастую делали вид, будто видят его впервые. Предполагалось, что сведения о нем должны медленно просачиваться среди гостей, чтобы тот, кто захочет уйти, мог сделать это, не устраивая сцен. И все-таки он был им нужен, хозяйки салонов ценили трепет и эпатаж. Гулять так с сердцем…

Головные боли вернулись, – вероятно, он слишком часто мотал головой, откидывая волосы со лба. Объединяло все эти собрания то, что самому Камилю обычно не давали раскрыть рта. Говорили другие. Говорили о нем.

Вечер пятницы, дом графини де Богарне: молодые поэты, которые без устали льстят хозяйке, представительные богатые креолы. Просторные комнаты сияли: серебро и бледно-синий. Фанни де Богарне жестом собственницы взяла его под руку – до сих пор никто не желал предъявлять на него права.

– Его зовут Артур Дийон, – прошептала она. – Вы не знакомы? Сын одиннадцатого виконта Дийона, депутат Национального собрания от Мартиники.

Касание, шепот, шелест шелков:

– Генерал Дийон, у меня для вас кое-что занятное.

Дийон обернулся. Сорокалетний обладатель на редкость утонченной и благородной внешности, он был почти карикатурой на аристократа: тонкий нос с горбинкой, узкие алые губы.

– Фонарный прокурор, – шепнула Фанни. – Только никому не говорите. Не всё сразу.

Дийон окинул его взглядом:

– Дьявол, никогда бы не подумал, что вы такой.

В облачке духов Фанни скользнула в сторону. Генерал не мог оторвать взгляда от Камиля.

– Времена меняются, и мы вместе с ними, – произнес он на латыни и положил руку на плечо Камилю, беря его под свое покровительство. – Идемте, представлю вас жене.

Лаура Дийон возлежала на кушетке. Белое муслиновое платье, шитое серебром, на голове серебристый тюрбан из тончайшего газа. Она предавалась любимому занятию – грызла огарок восковой свечи, который повсюду таскала с собой.

– Дорогая моя, – сказал Дийон, – это Фонарный прокурор.

Лаура слегка раздраженно шевельнулась:

– Кто?

– Тот самый, кто стал зачинщиком волнений перед падением Бастилии. Тот, благодаря кому режут головы и вздергивают на виселицу.

– А. – Лаура подняла глаза. Сверкнули кольца серебряных серег. Прекрасные глаза скользнули по Камилю. – Хорошенький, – сказала она.

Артур усмехнулся:

– Моя жена не увлекается политикой.

Лаура отлепила от нежной губы кусочек воска, вздохнула, рассеянно приласкала ленточку на шее:

– Приходите к нам ужинать.

Когда Дийон увлек его обратно в центр комнаты, Камиль увидел себя со стороны: свое бледное смуглое лицо с резкими чертами. Часы пробили одиннадцать.

– Скоро ужин. – Дийон повернулся к Камилю и увидел, что Фонарный прокурор пребывает в крайнем замешательстве. – Не стойте с таким видом. Это власть, и сегодня она принадлежит вам. Власть все меняет.