Балтийцы (сборник) - Леонид Павлов Страница 72

Выслушав это, я пошел в нижний податочный коридор, где узнал, что часть угольных ям и 120 мм погребов также затоплены.

Идя по нижнему податочному коридору, я заметил, что в некоторых местах выпучены палубы, и поспешил доложить об этом старшему офицеру. Он осмотрел эти места и приказал мне поставить в них подпоры.

Забрав с собой аварийную команду отсека, мы принялись за работу. Лес для подпор находился на рострах. Это были доковые брусья и клинья. Отобрав нужный лес, мы укрепили коридор.

Когда я поднялся на ют – было еще темно, но силуэты «Олега» и «Богатыря» были видны на обоих наших траверсах, они шли на расстоянии 1–1,5 кабельтовых от нас, имея все шлюпки вываленными. Сами же мы двигались со скоростью 5–6 узлов, не больше.

Вся наша бригада возвращалась к Финскому заливу. Нам сопутствовала удача: с рассветом в море был туман, и все ему были очень рады, это увеличивало наши шансы добраться до Финского залива.

Дело в том, что идти быстрее мы не могли, было опасно увеличить ход из-за динамического давления в затопленных отсеках, особенно опасно это было в кочегарке. Третья, затопленная кочегарка выходила в один дымоход со второй, и водонепроницаемая переборка, отделяющая эти отсеки, была сильно выпучена и, хотя и подперта бревнами со стороны второй кочегарки, все-таки она была под угрозой, да и уровень воды был в одном футе от ее верха в дымоходе. Сдай эта переборка – и крейсеру был бы конец.

По приблизительному подсчету трюмного механика, мы приняли 3000–3500 тонн воды, а это был предел для «Рюрика».

Было решено попробовать подвести под пробоину пластырь, но эта попытка не увенчалась успехом, так как, по словам водолазов, пробоина оказалась длиннее, чем пластырь.

В довершение всего несчастья в затопленной кочегарке вода стала горячей и переборки и палуба коридоров в этом районе настолько накалились, что дотронуться до них было невозможно.

Так, черепашьим шагом, конвоируемые остальными крейсерами нашей бригады, мы шли к Уте. Сейчас я уже не помню, сколько дней нам понадобилось, чтобы добраться до Ревеля, где в эту зиму базировался крейсер, но кажется, в таком печальном положении мы путешествовали три или четыре дня.

Наконец мы благополучно добрались до Ревеля и с очень большим трудом не вошли, а вползли на брюхе в гавань. Осадка наша была так велика, что для входа в док, который был в Кронштадте, необходимо было ее уменьшить.

Принялись за выгрузку угля и снарядов, но этим дело не ограничилось. Нужно было снять и пушки, а для этого нужно было снять крыши башен.

Вся эта авральная работа продолжалась больше недели, работали без остановки – и днем и ночью. За все это время так и не удалось выяснить размеры пробоины. Водолазы хотя и работали, но не могли проникнуть под днище, так как у нас под килем было не более двух футов воды.

Разгрузив корабль до предела, мы вышли в Кронштадт. В Финском заливе был еще лед, и мы шли с ледоколами «Ермак», «Царь Михаил Федорович» и «Петр Великий». Крейсер «Рюрик» был шире «Ермака», и потому строй был установлен следующий: головной – «Ермак», немного сзади него «Петр Великий» расширял сделанный «Ермаком» канал, за ним по этому каналу двигался «Рюрик» и позади него «Царь Михаил Федорович», на случай, если крейсер затрет льдами. Вся эта армада двигалась во льду, делая 3–4 узла, но и это было хорошо. Чтобы дойти до Кронштадта, нам понадобилось двое или трое суток.

Но вот наконец мы вошли в гавань. Ледоколы стали ломать лед в гавани и у ботопорта. Кое-как втянулись в док, имея под килем на пороге дока 1/2 фута воды. Конечно, в док вместе с нами вошли льдины, и нам пришлось их выталкивать шестами, что заняло также много времени.

Уже поздно ночью закрыли ботопорт и стали откачивать док. Конечно, нам всем не терпелось скорее осмотреть повреждения.

На другой день утром док окончательно был осушен. Спустившись в док, мы сперва молча созерцали наш бедный крейсер. Повреждения были ужасающие, превосходящие все наши ожидания. В носовой части крейсера была пробоина, в которую могла бы въехать тройка лошадей. Пробоина приходилась под минной каютой, содержимое которой вывалилось в море на риф у маяка Фаре, стоящего на северной оконечности Готланда. На правой скуле начиналась пробоина длиной 400 футов, шириной от одного до четырех футов. По левому борту, также на скуле, такого же вида рваная длинная пробоина длиной 56 футов. Днище крейсера оказалось все измятым и было волнистое, как бы гофрированное, с бесконечным количеством мелких дыр с наружной стороны, в наружной обшивке.

Первое, что пришлось делать, – это выгружать из пробоин камни, которых там было очень много.

Погода стояла очень холодная, с сильными ветрами, что очень затрудняло работу в доке. Рабочим приходилось греться у горнов, специально для этого поставленных. Невзирая на холода работа шла непрерывно – днем и ночью.

Корабельный инженер доковой дистанции считал, что на эту работу придется затратить не менее трех месяцев.

Как случилось, что крейсер за 8—10 часов хода мог иметь ошибку в счислении, приведшую к аварии, – я так и не узнал. К счастью, авария обошлась благополучно – ни командир крейсера, ни старший штурманский офицер не пострадали.

Стоя в доке, я пробыл на крейсере еще около месяца.

Однажды вечером меня вызвал старший офицер и сказал, что я откомандировываюсь в распоряжение Главного морского штаба и завтра утром должен туда явиться.

Я послал вестового заказать мне извозчика к первому поезду из Ораниенбаума в Петроград, распрощался с кают-компанией и сложил свой немногочисленный багаж. Рано утром я уже двигался в кибитке по льду в Ораниенбаум.

Приехав в Петроград, я отправился домой к своей матери и в девять часов утра был уже в штабе. Меня там ждали. Все бумаги были готовы, и заказан билет на поезд в Одессу.

Я был назначен на транспортную флотилию Черного моря, которой командовал вице-адмирал Хоменко.

В штабе мне сказали, что адмиралу послана телеграмма о моем выезде из Петрограда сегодня, вечерним поездом. Поезд отходил в восемь часов вечера. Даже одного дня не удалось пробыть дома.

* * *

Выше приведена выдержка из записок моего покойного друга, которого я знал по Морскому корпусу, некоторое время служил с ним (в период Первой мировой войны) в Транспортной флотилии Черного моря, где мы были комендантами транспортов, и наконец встретился с ним в Германии после окончания Второй мировой войны. Все эти долгие годы он служил в Советском флоте, многое пережил, видел, знал и перестрадал. Чудом оказался на Западе, жил под чужой фамилией и в результате оказался в Соединенных Штатах Америки, где и скончался.

Он просил меня никогда, ни при каких обстоятельствах его настоящую фамилию не упоминать. Боялся за близких. Насколько обоснована теперь эта предосторожность – не знаю, но волю его выполняю.