Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс Страница 72

Я уже говорила, что свадьба Шурика и Татьянки была назначена на 17 апреля. Одновременно со мною в Петербург приехала мама, принявшая весть о Шуриковой женитьбе без всякого энтузиазма. Во-первых, она не видела в своем сыне задатков семейных добродетелей (в чем была права!) и, во-вторых, «фыркала» на Лидию Анатолиевну (в чем была не права!).

Лидия Анатолиевна Юматова была недалекой (вернее, пустой), слабохарактерной, но очень доброй женщиной. (Мне иногда кажется, что Чехов с нее писал Раневскую из «Вишневого сада».) После смерти мужа она подчас ставила себя в «глупое положение», но ведь не всех природа наделяет одинаковым умом, и не все встречают на пути таких благородных людей, которые не ставят женщину в «глупое положение»!

Надо заметить, что мамино «фырканье», в сущности, носило чисто академический характер и практического влияния на ход событий не имело. С четырехлетнего возраста Шурик был для нее отрезанным ломтем, который ей «очень нравился», но жизнь которого шла помимо нее. Да и «фыркала» она больше под влиянием своей сестры — этого олицетворения французского буржуазного апломба. Тетя Лина одевалась у одной с Юматовыми портнихи (m-me Berthe на Мойке), откуда и исходили сплетни. Тетка, кроме того, не любила Шурика. В тех редких случаях, когда она его видела, она сразу заводила разговор о том, что все лицеисты позеры, дураки и бездельники. Даже неизменно приводился пример каких-то братьев Свентицких, которые якобы обладали всеми этими пороками. Шурик воспринимал теткины нападки с полным спокойствием. Склонив привычно голову немного набок, он иногда только насмешливо щурил глаза, но воздерживался от дискуссий (и слыл jemenfiche'истом, как я уже говорила). Ко мне тетя Лина относилась лучше, но и то только потому, что меня любила бабушка, мнение которой имело значение для обеих ее дочерей.

Но я уклонилась от главной темы: описания свадьбы — последнего внешне блестящего впечатления, полученного мною в жизни. Петербург, столь привлекательный в апреле, утопал в весенних лучах. На улицах царило оживление. Наличие проходившего где-то фронта заметно было только по большому количеству военных в защитном обмундировании. В витринах магазинов пестрели пасхальные эмблемы.

За день до свадьбы Довочка, жившая в то время в купленной ею незадолго до того даче в Царском Селе и знавшая по Саратову и Юматовых, и еще более дедушку Нессельроде, заехала за мною, чтобы выбрать небольшой подарок для молодых. Отчетливо помню, как мы проезжали в коляске по Морской мимо нарядной, по-весеннему настроенной толпы, как глухо постукивали по торцам копыта лошадей (этот звук был специфически петербургским). На углу Морской и Невского, у входа в цветочный магазин, с группой друзей стоял Коля Юматов. Он был в длинной кавалерийской шинели и держал в руках громадный букет белых цветов, который, как первый шафер, должен был вручить сестре перед венчанием.

Вернувшись на Моховую, где заканчивалось устройство апартаментов и царила суматоха, от которой папа скрылся в служебном кабинете, я услышала, что Лиза, которая была замужем за Муркой и жила вместе с родителями Муравьевыми, опасно заболела и даже «умирает». Возникло опасение, что свадьбу придется отложить, и я под предлогом визита соболезнования отправилась на разведку. Муравьевы жили на нечетной стороне Моховой, в доме страхового общества «Россия», известном петербургским жителям потому, что в его палисаднике в виде обелиска возвышался довольно нелепый большой градусник Реомюр, увенчанный круглыми часами.

В полумраке спальни с завешенными портьерами, на широкой кровати под шелковым темно-лиловым одеялом и ворохом кружев с лиловыми бантами, я увидела Лизу. Глаза ее лихорадочно блестели, на лбу лежал холодный компресс, тут же в тревоге суетились медики. Уловив произнесенное кем-то «fausse couche» ^[72], я тихонько удалилась.

Каково же было мое удивление, когда, вернувшись домой, я услышала веселый смех и увидела мирную картину: Шурик и Мурка (муж «умирающей» жены), которым удалось выудить из приготовленных к свадьбе запасов бисквитный торт с жидким ромовым кремом, известный под названием «Arc-en-ciel» ^[73], сидели за столом и серебряными ложками уписывали этот торт, по временам с громким хохотом, выхватывая друг у друга лучшие куски. Когда я вошла, они принесли третью ложку и пригласили меня к ним присоединиться, обещав у меня кусков не выбивать. Это была очень поучительная картина для сторонников ранних браков!

На следующее утро выяснилось, что Лизе стало лучше, и венчанье, назначенное на три часа дня в Удельной церкви, может состояться, хотя и без Лизиного присутствия.

И вот 17 апреля мы с Шуриком подымались по той самой лестнице с бронзовыми зубрами внизу и помпейскими фресками наверху, по которой в детские годы проходили к обедне в сопровождении Юлии Михайловны. Теперь мы были взрослыми, но обладали счастливым детским неведением того, что нас ожидало впереди!

Съезд карет и автомобилей перед Главным управлением Уделов был так велик, что на некоторое время прекратилось трамвайное движение. От Кирочной улицы до Литейного моста недвижной цепью стояли вагоны, подавая безнадежные звонки, пока задние не пошли к своей конечной цели окружным путем.

Лестница и вестибюль были уставлены тропическими растениями из красносельских удельных оранжерей. Как и в былые дни, венчанье совершал совсем уже состарившийся отец Ветвеницкий, пел хор Архангельского и похожую на дворцовый зал церковь заполняла элегантная сдержанно-любезная петербургская светская толпа, которая на этот раз оказалась выведена из привычного равнодушия видом юной венчающейся пары, воскрешавшей трогательные и всем знакомые образы Ромео и Джульетты, Дафниса и Хлои и им подобных. Дамы поднимали глаза к небу и говорили: «Они так трогательны!» Не имея склонности к штампам, я все же находила, что жених и невеста очень милы.

Шурик, которого я в первый раз видела во фраке, стоял перед аналоем с присущей ему свободной элегантностью, а рядом Татьянка — в фате и не доходящем до пола белом платье — напоминала идущую к первому причастию девочку-католичку. Юматовы, следуя последней моде укороченных платьев, отказались от традиционного венчального платья с треном. Короткое платье было менее декоративно, но на 16-летней Татьянке имело свой стиль.

На Лидии Анатолиевне эта мода, к которой еще не привык глаз, выглядела менее удачно. В большой черной шляпе и стоящем наподобие колокола «укороченном» платье из светло-серой тафты, Лидия Анатолиевна была похожа на абажур. (Довольно меткое сравнение, пущенное не то мамой, не то ее сестрой.)

Я уже хотела добавить, что и тут мои родители выглядели лучше всех, но боюсь, что буду заподозрена в недостаточной объективности, и умолкаю.

Когда молодые выпили из одной чарки и поцеловались, начались поздравления, происходившие в одной из примыкающих к церкви зал. По стенам стояли открытые буфеты, и лакеи разносили на подносах шампанское, сандвичи, чашки с шоколадом, всевозможные торты, конфеты и фрукты. В 9 часов вечера мы уже провожали молодых, уезжавших с Николаевского вокзала в Царевщину. Когда поезд отошел, заплаканная Лидия Анатолиевна стала усиленно приглашать меня поехать ужинать в ресторан с ее знакомыми, но папа быстро наложил veto на этот проект, сказав: «Тебе нечего там делать», и повез меня на Моховую, откуда я через два дня вернулась к московским пенатам.