Война солдата-зенитчика. От студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941-1942 - Юрий Владимиров Страница 71

В этот раз орудийный расчет на нашей пушке вынужден был повести стрельбу по самолетам без участия командира взвода Кирпичева из-за его отсутствия и осуществлять ее в основном длинными очередями – в автоматическом режиме. А мы, находившиеся в это время далеко от орудия, постреляли по целям из винтовок и карабинов.

Теперь стрельба по самолетам дала нам хоть какое-то удовлетворение: один из крупных бомбардировщиков, летевших на большой высоте и совершавших ковровую (то есть сплошную, без выбора конкретной цели) бомбардировку, вдруг загорелся и улетел на запад один, не дожидаясь остальных самолетов. И вероятно, он где-то вдали от села упал, чего мы, однако, не увидели.

Еще когда авианалет продолжался, прибежал назад, сильно взволнованный, лейтенант Кирпичев и сразу впрыгнул ко мне в окоп. «Юра, дела очень плохие, войска наши почти полностью окружены, надо спасаться, пока совсем не попали в прочный немецкий котел, – сказал он. И вдруг спросил: – Как бы ты на моем месте поступил в данной ситуации, каково твое мнение?» А я, даже нисколько не задумавшись, ответил: «Стал бы делать то, что прикажут сверху, а вернее, то, что будут делать другие воинские части. Конечно, надо сделать все возможное, чтобы не оказаться в том котле. Необходимо успеть отступить до того, как кольцо окружения полностью и очень крепко замкнется, и, главное, совершить это без больших людских потерь. Что касается меня лично, то я, полагаясь только на свою предначертанную мне свыше судьбу, буду поступать по принципу «куда кривая выведет». Если же дело дойдет до попадания к немцам в плен, то, наверное, с этой участью смирюсь, а кончать при этом свою жизнь самоубийством, как всем велено сверху, не буду». И я сказал все это командиру совершенно открыто, не боясь, что он меня за это выдаст или расстреляет собственноручно в соответствии с наделенным ему правом. Он лишь возразил: «Но ведь говорят, что немцы расстреливают большинство пленных, тебе же все равно придется погибнуть». На это последовал мой ответ: «Не может этого быть, всех не перестреляешь, да я и не думаю, что немцы теперь при Гитлере совсем уж стали зверями». Хотел еще упомянуть Кирпичеву о содержании прочитанных совсем недавно немецких листовок, но воздержался.

Разговор ненадолго прервался, и лейтенант задал другой вопрос: «Как ты считаешь, выиграет ли Советский Союз эту войну?» Я ответил: «Если наши дальнейшие операции пойдут так же плохо, как сейчас, то нет». И с этим командир полностью со мной согласился.

И тут же, пользуясь случаем своего пребывания вместе с командиром наедине, без нежелательных свидетелей, я решил снять с себя сильно беспокоившую меня в последние дни личную проблему, связанную с утерей закрепленной за мной винтовки, и спросил: «Товарищ лейтенант, у меня беда: кто-то подменил мне винтовку, записанную на мою фамилию. Как я теперь должен поступить и как ее разыскать: делать повальный обыск?» Получил неожиданный ответ: «Нашел о чем тужить: воюй с подмененной или возьми любую лишнюю, оставшуюся от ребят, которых уже больше нет в батарее. Можешь взять даже карабин. А при проверках говори, что я разрешил». Так я сразу снял с себя тяжелый груз с плеч и успокоился. Однако решил, что останусь по-прежнему с той же – без ствольной накладки, плохой винтовкой, которая сейчас со мной была. Подумал: «Это судьба – быть с нею, и против судьбы не стоит идти».

Поговорить дальше с командиром по душам не удалось: самолеты завершили очередной круг над селом и сбросили на ту его окраину, где стояли наши две пушки, наверное, последние небольшие бомбы. Их взрывы раздались очень недалеко от нас, и стрелявшее до сих пор орудие взвода Кирпичева внезапно замолкло. Рева самолетов больше не стало слышно, и везде установилась полная тишина.

В этот момент Кирпичев крепко хлопнул меня правой рукой по левому плечу и предупредил: «Считай, что весь наш разговор был только строго между нами. Никому о нем ни слова. Не говори ребятам и об окружении. Я сам объявлю всем об этом». Затем мы оба быстро выскочили из окопа и побежали к пушке.

Здесь нашим глазам представилась неприглядная картина. Одна бомба упала метрах в десяти от орудия, сделав в земле неглубокую воронку. Разлетевшиеся при этом во все стороны осколки ранили сразу трех номеров боевого расчета – первого наводчика сержанта Омелянчука (он у нас одновременно выполнял обязанности помощника командира взвода), второго наводчика – моего непосредственного сменщика рядового Лагно и первого прицельного (не помню фамилию). Первые двое получили ранения в спину, а третий – в левую ногу сзади выше колена. Не менее неприятным фактом оказалось то, что осколком разбило на прицельном устройстве ту его часть, по которой можно было устанавливать высоту, дальность и скорость полета цели. Теперь на этой пушке пришлось бы вести стрельбу без этих важных данных, то есть только на глазок, полагаясь на умение второго прицельного, указывающего в основном направление (курс) движения самолета.

Санинструктор Федоров и его помощник перевязали бинтами всех троих раненых и отвели их в полевой госпиталь.

После сегодняшних и предшествовавших людских потерь в личном составе нашего взвода лейтенанту Кирпичеву не осталось ничего другого, как создать из бывших двух орудийных расчетов один расчет, в котором, однако, осталась свободной должность первого прицельного, поскольку объект для обслуживания им разбило. Этим номером расчета стал наш комсорг батареи ефрейтор Алексей Мишин – мой приятель еще из Москвы. Ему отвели должность второго подносчика снарядов вместо покойного Кускова. Из двух вторых прицельных во взводе одного определили быть запасным.

Орудие второго огневого взвода также получило незначительное повреждение, и у его расчета тоже кого-то ранило, но не тяжело.

Пока мы разбирались с тем, что с нами произошло в результате последнего налета, наступил вечер, стало темнеть. В это время к лейтенанту Кирпичеву подошел старшина Ермаков. Он выпросил у нашего командира в свое распоряжение десять человек, чтобы они вместе с ним доставили из центра села – с места, где находились полевые и переносные кухни, продовольствие для сухого пайка на всю батарею и одновременно – ужин для взвода. Я тоже попал в эту компанию.

Направились мы по старому маршруту. Картина на нашем пути стала более страшной, чем несколько часов назад, когда за едой ходили мы с Кусковым. Догорали несколько хат и построек во дворах, кое-где вместо полностью сгоревших хат остались только белые и закопченные сажей печи с высокой дымовой трубой. Добавилось по обоим берегам речки валявшихся трупов погибших, все еще слышались громкий плач и вой домашних хозяек, сильно разило гарью и трупным запахом.

Мы, взявшие с собой две плащ-палатки и пару ведер, подошли к уже знакомому мне нужному месту, где, кстати, тоже произошло много разрушений и опустошений, получили здесь в ведра пшенную кашу с кониной и компот, наложили на обе плащ-палатки батоны хлеба, сухари, консервы, концентраты из каш и другие продукты сухого пайка и благополучно вернулись к себе. После этого состоялся ужин, который, как оказалось, стал для меня и многих моих товарищей последним. При этом налили всем в кружки по 100 граммов водки, которую больше на фронте я уже не видел и не пил. Затем всем нам выдали на несколько суток продукты сухого пайка, часть которых в качестве запаса оставили на всю батарею на грузовике с закрытым кузовом.