Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс Страница 69

Среди русских губернских городов Орел славится своей поставленной на европейский лад гостиницей «Берлин», переименованной из патриотических чувств в «Белград». Тут же находился хороший ресторан, куда Борис, по-видимому, часто наведывался с молодыми врачами своего поезда Киреевским и Шекиным, составлявшим, как и он, оппозицию главному врачу Полубогатову. К моему приезду в «Белграде» был заказан хороший номер, и меня встретили со всеми онёрами ^[70].

Как и Калуга, Орел за три с половиной военных месяца очень изменился. От тихого провинциального города, где еще не так давно пребывал «августейший невидимка», не осталось и следа: не было ни генерала Блохина, ни черниговских гусар, губернатора Андреевского сменил вице-губернатор Николай Павлович Галахов. Проходя с Борисом по орловским улицам в поисках тургеневских мест или сидя с ним за столиком ресторана в «Белграде» (вино лилось рекой!), я видела множество чуждых Орлу людей. Сдвинутые со своих мест, они с тайной тревогой, скрытой под явным воодушевлением, спешили к новым местам, где их вряд ли ждало что-либо хорошее.

Я тоже испытывала беспокойство, предвидя, что Борис недолго усидит в осточертевшем ему поезде. Он ежедневно ссорился с Полубогатовым и писал куда-то рапорта, прося о переводе в какое-нибудь другое место. К тому же кочевой образ жизни (при полном неумении Бориса обращаться с деньгами) пагубно отражался на нашем бюджете, в котором возникали неожиданные бреши. Бреши эти восполнялись, как только управление материальными делами переходило ко мне, и образовывались вновь, как только деньги попадали в руки Бориса.

По тому времени, когда золотые монеты едва только начали выходить из обращения, нам вполне могло хватать нашего ежемесячного денежного рациона, который слагался из: 170 рублей сохранившегося за Борисом жалованья по Тарусе; 135 рублей, аккуратно высылаемых мне родными; того, что получал Борис по военной должности, и еще какой-то небольшой суммы, которую получала я в московских Крутицких казармах как жена мобилизованного офицера.

Но для этого следовало прекратить разъезды и привести жизнь к одному знаменателю. Это и случилось, когда в поезде № 39 получили приказ о том, что «гвардии поручик Аксаков переводится в распоряжение Московского военного округа». Дальнейшие действия Московского военного округа выразились в назначении поручика Аксакова командиром одной из рот 56-го запасного полка, 1-й батальон которого стоял в Кремле, а три остальных — в казармах ушедшего на фронт Самогитского гренадерского полка на Покровском бульваре.

Все складывалось прекрасно (во всяком случае, с моей точки зрения!), и жизнь приводилась к одному знаменателю. Сознавая важность положения людей военнообязанных, мы решили до весны не обзаводиться постоянной квартирой и поселились в меблированных комнатах «Княжий двор» на Волхонке. Это местожительство оказалось удобно тем, что находилось близко от кремлевских казарм, места службы Бориса. Я тоже была некоторым образом связана с Кремлем, так как с момента прибытия в Москву начала работать на складе Красного Креста, организованном великой княгиней Елизаветой Федоровной в Николаевском дворце. Отдел, в котором я числилась, ведал раздачей в пошивку скроенного белья и приемом готовой продукции.

Как мне теперь кажется, серьезно работали только заведующие отделом (Княжевич и Вельяминова), рядовой же состав был текуч и малопродуктивен (дань современной терминологии!). Около дам вертелись молодые люди в форме уполномоченных Красного Креста — среди них катковский лицеист Бартенев, внук известного издателя «Русского Архива» (юноша с дегенеративной формой лба, незаурядными умственными способностями — в семнадцать лет он уже вел все дела издательства — и громадным честолюбием). Я с ним была очень мало знакома, но это не помешало ему предпринять шаг, потребовавший больших затрат энергии и не оправдавший возложенных на него надежд.

В описываемое мною время мама находилась одна в Попелеве. Темным ненастным вечером раздается стук в ворота и… появляется Бартенев, которого она видела раза два в жизни. Разговор он начинает с того, что «имеет удовольствие встречать Татьяну Александровну на складе, где Татьяна Александровна пользуется всеобщим уважением, настолько всеобщим, что появились даже стихи: „И любовью одинаковой все сердца горят к Аксаковой“». (Думаю, что это сочинено было самим Бартеневым по дороге.) На этом кончилась прелюдия. Главная часть заключалась в том, что, «зная об имеющихся прекрасных отношениях с Михаилом Александровичем, он решил просить матушку „прелестной Татьяны Александровны“ дать ему рекомендательное письмо к великому князю для устройства при нем в качестве…» Я не помню теперь, в качестве чего!

При всей своей нелюбви отказывать людям в их просьбах, мама была возмущена подобным нахальством, и Бартенев уехал не солоно хлебавши.

Тут мне хочется сказать о том, что делали зимою 1914–1915 года те члены нашей семьи, которые находились в допризывном состоянии.

1. Шурик под влиянием отца умерил свой патриотический пыл и кончал курс лицея.

2. Сережа Курнаков, к ужасу бабушки и дедушки, бросил Институт путей сообщения и пошел в армию. Для начала он был направлен в автомобильную часть, которая стояла в Луге, и обучался там всю зиму под начальством некоего Маттисона (знаю об этом потому, что Сережа сочинил песню «Лужских автомобилистов», начинающуюся хором «Славься ты, славься, наш Маттисон! Все вольноперы поют в унисон»). Сдав экзамен на прапорщика, Сережа, при мамином содействии, летом 1915 года был зачислен в Черкесский полк Дикой дивизии.

3. Ника Курнаков, второй сын тети Лины, обучался в гардемаринских классах Морского корпуса.

4. Сережа Аксаков, младший брат Бориса, которому в ту пору было 15 лет, успешно сдал экзамен в 5-ю роту того же Морского корпуса.

Что касается меня, то примерно с конца декабря я стала плохо себя чувствовать. Теперь я знаю, что такое состояние называется «токсикозом беременности» и в нем нет ничего из ряда вон выходящего. Тогда же я понимала только, что это очень мучительно: все время тошнит и Божий свет не мил. Когда Борис, прозанимавшись все утро с солдатами на морозе, приходил завтракать в «Княжий двор» и находил меня лежащей в прострации, он имел все основания еще более усомниться в теории «рая в шалаше».

Ближе к весне я стала чувствовать себя лучше, из «Княжьего двора» мы переехали в Софийское подворье. Этажом ниже в той же гостинице жила Довочка Давыдова, с которой мы посещали курсы сестер милосердия Иверской общины. Начальницей там была Ольга Михайловна Веселкина, и лекции читали лучшие московские профессора с Алексинским во главе. В то время, однако, мои занятия медициной практического применения не нашли: в конце апреля я уехала на три месяца к маме в Попелево. (Вяземский был на Галицийском фронте.)

Оказавшись после полутора лет разлуки снова под одной кровлей, в деревенской обстановке, имеющей какой-то облик оседлости среди общей, порожденной войной, зыбкости, и мама, и я испытывали одинаковую радость. Та кровная, неповторимая близость, которая всегда существовала между нами, проявилась тут с особой силой — мы понимали друг друга с полслова, и это давало особую легкость и теплоту. Надо сказать, что мамина любовь к Вяземскому воспринималась мною как нечто, не имеющее касательства к нашим отношениям, и не вызывала с моей стороны никакой реакции.