Золото бунта, или Вниз по реке теснин - Алексей Иванов Страница 60

«Кона — это Конон Шелегин, — догадался Осташа. — Все-то тут одно с другим увязано — общая же река… А Конон любого застращает, не только тихого старика вогула. Похоже, и вправду Конон да Гермон вогульское ведовство к своему истяжельчеству пристегнули…»

— Чего еще Конон у тебя просит?

— Ваши говорят: кто много узнает, тот очень быстро старенький будет да помрет.

— А не узнает — все одно помрет, только дураком.

— Дураком-то лучше, — вздохнул Шакула. — Не жалко. Э-эх… Спать пора старому. Скоро уж девка мне горшок заведет, лишний раз бегать не буду…

Шакула оттолкнул руки Бойтэ, расправил штанины, медленно встал и, держась за поясницу, босой полез на выход — по нужде. Бойтэ осталась сидеть перед пустым коробом, бездумно вытирая ладони о живот. Осташа проворно перевернулся, на четвереньках подполз к ней сзади и сел. Он ласково приобнял ее за плечи правой рукой, а левую смело положил на грудь, туго круглившуюся под рубахой. Бойтэ не противилась, покорно смотрела куда-то вниз. — А ты, дева, рада ли мне? — искательно спросил Осташа.

Сейчас он был доволен собой, ждал ответной ласки. Кем он был весной, когда охотился за вогулкой в уреме речки Ёквы? Никем. А теперь он — по уговору уже сплавщик, и у него есть дом, деньги, и за это лето он отымел уже трех баб.

— Как не рада… — тихо ответила Бойтэ.

— Когда ж тогда?.. — жарко спросил Осташа, сжимая ее грудь.

Бойтэ покачала головой.

— Почему же всем можно, а мне нет? — сдерживая гнев, Осташа поднял ее голову за подбородок и повернул, чтобы увидеть лицо.

Бойтэ взглянула ему в глаза — словно умыла.

— Будет и у нас, — твердо пообещала она. — Ты подожди.

— Сколько?

Бойтэ оглянулась на проем выхода.

— Пошли завтра со мной на Собачьи Камни Ялпынг-ульпу кормить, — быстро сказала она. — Там поговорим…

Полог зашуршал, зашевелился. Возвращался Шакула.

Осташа отполз от вогулки и снова лег возле очага.

— Слышь, дед, — небрежно спросил он, — а что, по-нашему, значит: «Кивыр, кивыр, ам оссам»?

Шакула захихикал, опускаясь на шкуры, вывернул загнувшийся угол оленьего одеяла. Глаза вогула превратились в щелочки.

— «Пещера, пещера, я дурак», — перевел он.

…По заснеженной тропе Бойтэ поднималась в гору легко, будто желтый березовый листок по току теплого воздуха. Осташа шагал сзади, наступая в ее следы — и следы хрустели под ногой: девчонка, как невесомая, не продавливала снег до земли. Она была одета в меховую вогульскую рубаху, заправленную в штаны. Осташа по привычке размышлял, что если на вершине завалить жлудовку, то надо будет наломать лапник ей под спину. Но дыхание Осташи потихоньку тяжелело, и он передумал: зачем в хвое царапаться, если можно поставить девку на четвереньки и с заду спустить штаны? Небось девка насмерть-то не поморозится…

Они взбирались по склону Собачьих Камней. «Вогулы чертовы, не могли болвана своего поставить поближе к деревне…» — злился Осташа. Ранняя зима выстояла утреннюю оттепель — значит, началась. Легкий морозец, словно горячий от гордости, спаял воздух и деревья. Тонкий и хрупкий ледок, за которым синела водица, посверкивая, загладил безоблачное небо. Елки по склону кучились, как снеговые ворохи, будто сено навалили на возы, но еще не примяли бастригами.

Они выбрались на вершину ближайшего зубца Собачьих Камней. Осташа уперся рукой в ствол здоровенного кедра, чтобы перевести дух. А Бойтэ словно и не запыхалась. Она прошлась по вершине туда-сюда и, наклонившись, вытащила из-под снега залубеневшую холстину.

— Не поймал ульпа клеста, — с сожалением сказала она. — Не буду кормить.

— Какой ульпа? Какого клеста?

— Шакула вчера гадал на овсяных зернах, — пояснила Бойтэ. — Прилетел клест, все счастливые зерна склевал. Шакула велел мне попросить ульпу поймать клеста — как без счастья-то жить?

— А где идол ульпы? — Осташа повертел головой.

Бойтэ засмеялась:

— Идолы, ургаланы богам нужны, которые без тела могут ходить. А зачем идол ульпе? Ульпа — дух кедра, он в кедре и живет, в волокнах кипит.

— В этом, что ли? — Осташа пошлепал по медно-красной коре.

— В этом. Ялпынг-ульпа.

— Ну, пусть живет, — согласился Осташа. — Все равно ветки высоко. Я хотел лапника под тебя наломать. С другой елки наломаю.

— Я с тобой любиться не буду, — возразила Бойтэ. — Я говорила.

— Да почему ж не будешь-то? — с досадой спросил Осташа. — Чем я хуже-то прочих?

Бойтэ подошла и погладила его узкой ладошкой по щеке.

— Ты не понимаешь. Ты мне люб. У нас потом все будет, — пообещала она. — Когда все будет как надо.

Осташа молчал, разглядывая вогулку. Что ему эти слова? Свое он сам мог взять. Эту девку ему переломить — что прутик. Осташа смотрел на треугольное, кошачье лицо Бойтэ с чуть раскосыми светлыми глазами. Она была бы бесцветной, вогулка-то, — с ее молочно-смуглой кожей, светлыми глазами, бледными губами, льняной мастью… Но черными стрелками топорщились ресницы, словно углем были прорисованы брови, — и лицо оживало. Осташе не хотелось ее ломать. Хотелось — чтобы сама. И чтоб не только полюбились — и разбежались.

— А как надо? — спросил Осташа. — Хочешь женой мне быть? У меня в Кашке дом большой, пустой. Я один. И от Ёквы близко. Я ведь ничего не побоюсь. Пусть в грехе, без обряда — лишь бы по любви… Я тебя и креститься заставлять не буду, правда.

Осташа и сам не понял, как он сказал все это. Он никогда и не думал такого. Но сказалось легко, просто — словно ключевой водой окатило. И вдруг все стало ясно.

— Ам эруптангкве нангк, — тихо ответила Бойтэ, не отводя взгляда, и Осташа не спросил, что это значит по-русски. — Я все лето ждала тебя, а ты не шел… Я вакулей просила, когда ты под камнем чуть не разбился, и ульпу просила, чтобы тебя из леса выпустил… Когда болел ты весной, я лечила тебя, душу твою почуяла — и как проснулась. У других души тесные, кривые, ломит от них в груди, глаза режет… А я на все через твои глаза посмотрела — и так красиво все, нетнэ олнэ хури…

Она кивнула через плечо и чуть отстранилась, чтобы не заслонять окоем — такой огромный с вершины Собачьих Камней. И отсюда совсем не было видно внизу узкой полоски Чусовой — вдаль и вширь, вся в складках, сплошь разлеглась рябая и сизая овчина заснеженных лесов. Лишь кое-где она была разодрана, и сквозь прорехи торчали каменные когти самых высоких бойцов — Оленьего, Дыроватого, Омутного…

— Вон Эква, Старуха, по-вашему. — Бойтэ указала на пологое вздутие дальней горы. — А там другая Эква, вы говорите «Ёква». А там Ойка — наш Старик-камень… Святые горы. А я не знала их, не чуяла. Думала, только лес есть, а под лесом горы не видела…

— Ну чего еще ждать? — мягко спросил Осташа, подтягивая Бойтэ к себе за рукав. — Чего еще нам надо?.. Пойдем ко мне.