Один день в Древнем Риме. Исторические картины жизни имперской столицы в античные времена - Уильям Стирнс Дэвис Страница 58

Изысканные леди и джентльмены, разделявшие эти пристрастия, хвастались тем, что ничто не может отвлечь их от их «неистовой приверженности к литературе». Сенаторам доставляло удовольствие поведать своим друзьям, что даже во время охоты на кабанов в Апеннинах они всегда держали при себе таблички для записей и стилус, чтобы, даже следя за загонщиками, сжимавшими цепь вокруг добычи, они могли записать какую-либо гениальную мысль, которая вдруг в этот момент осенила бы их! Им также нравилось постоянно держать при себе вольноотпущенника или раба-чтеца, чтобы постоянно иметь возможность услаждать себя потоком поэзии или философских мыслей всякий момент, когда они не принимали пищу, не занимались физическими упражнениями и не общались с кем-либо ^[183].

Существовало также нечто вроде этикета для всех членов золотого литературного круга – постоянно рассылать свои неопубликованные излияния всем своим друзьям с требованием «абсолютно искренней и строгой критики». Ответом на такие посылки всегда были длинные письма с выражениями восторга даже относительно весьма слабых творений. «Кратко, ясно, блестяще, величественно», а то даже и «остро, возбуждающе, изящно» – никто не скупился на такие мучительно найденные эпитеты, хотя порой в конце ответа могла содержаться и парочка весьма учтивых советов, как улучшить полученное «творение».

Провинции, в которых был распространен латинский язык, по словам современников, также весьма интенсивно следовали римской литературной известности. Ничто не могло порадовать авторов в большей степени, чем известие о том, что их слава распространилась до дальних уголков империи. Тацит, вне всякого сомнения, был крупным историком, но он также являлся человеком своего времени, а к тому же и очень близким другом Плиния Младшего. Все знали историю о разговоре, который состоялся у него в цирке, где Тацит, сидя на одной из передних скамей, отведенных для аристократии, разговорился с «неким образованным провинциалом». Эти двое, не представляясь друг другу, начали оживленно обсуждать литературные новости. Наконец незнакомец, бывший, очевидно, весьма современным человеком, спросил: «Но вы живете в Италии или в провинции?» – «Ах, – ответил ему Тацит, – вы прекрасно знаете меня по книгам, которые вы читали». – «Но тогда, – воскликнул собеседник, – вы либо Тацит, либо Плиний!»

Рвение к поэзии: половодье стихов. Создание прозаических произведений на гладкой и утонченной латыни или на широко распространенном греческом языке стало вполне обычным занятием, но даже авторы воистину превосходных повестей или литературных эссе зачастую жаждали чего-то более значительного и прекрасного – они хотели стать поэтами.

Самые известные римляне тратили всю свою творческую энергию на овладение ямбическим стихом, создание элегий или гекзаметров; Сулла, Цицерон, Гортензий Оратор ^[184], Юлий Цезарь, Брут, Август, Тиберий, Сенека, Нерва – список подобных знаменитостей мог быть значительно продолжен. Конечно, каждый лояльный подданный знал, что правивший император Адриан сочинял умнейшие эпиграммы, которые заслужили бы определенную славу, даже если бы их автор жил где-нибудь в инсулах Субурры, а не в чертогах на Палатине ^[185].

Вероятно, если бы можно было изобрести некий материальный футшток для определения того количества стихов, которое ежегодно появлялось как на латыни, так и на греческом, то, скорее всего, его бы вряд ли хватило для измерения этого изливавшегося на мир лирического потока. У Аллекта и К^оиздатели рассказали бы вам, что некто Роман только что выпустил «Старые комедии» в стиле Аристофана, а его же «Новые комедии», написанные ямбом, вполне можно поставить вровень с классическими стихами Плавта и Теренция; благородный Каниний наконец-то закончил и опубликовал на греческом языке эпопею «Война с даками ^[186]», прославлявшую победы Траяна в манере, вполне достойной Гомера и Гесиода ^[187]. Правда, непривычные римскому слуху варварские имена даков довольно плохо вписывались в гекзаметр, в особенности же имя их вождя – Децибала – почти никак не сочеталось со стихом, но гений автора все же смог преодолеть и эту трудность. Так что разве можно было сомневаться, что «длинная поэма» Каниния переживет не одну эпоху? ^[188]

Столь практичный человек действия, как наш Кальв, вряд ли обманывался в тех комплиментах, не воспринимая их чересчур серьезно, но все же даже он почувствовал некое удовольствие, когда, прочитав дюжину сочиненных им элегий за обедом в своей горной вилле, услышал от своих гостей «Прекрасно, великолепно!» (и понадеялся, что их возгласы были не слишком неискренними).

Размеры библиотек. При такой повышенной страсти к книгам и литературной известности богатые римляне конечно же собирали крупные библиотеки. Давным-давно некий старый еврей хмуро записал в своей летописи: «У собирания книг нет предела», и его печальный вздох по этому поводу был бы куда громче, если бы он мог видеть размах собирательства в Риме. Небольшой размер этих томов делает трудным делом сравнение этих библиотек с книгохранилищами других эпох. Крупнейшей библиотекой в мире была Александрийская, в которой хранилось около 400 тыс. свитков, однако в Риме существовали книгохранилища, лишь немногим уступавшие ей. Что касается частных книжных собраний, то один богатый и известный сенатор собрал около 60 тыс. свитков ^[189]. Кальв и его друзья не пытались хвастаться чем-то подобным, однако в доме этого сенатора находилось около 4 тыс. томов. Это вполне достойная библиотека, ни в коем случае не нечто необычное для человека, имевшего вкус и интерес к книгам, и в городе имелось много сравнимых с ней собраний книг.