Один день в Древнем Риме. Исторические картины жизни имперской столицы в античные времена - Уильям Стирнс Дэвис Страница 57

Сборка и скручивание книг. Создание длинных свитков из папируса представляет собой настоящее искусство, в особенности тогда, когда книга предназначалась для хранения в изысканной библиотеке. Сначала вся длинная полоса папируса покрывалась кедровым маслом для отпугивания червей – это придавало страницам книги приятный желтоватый оттенок. Затем последний лист прикреплялся к тонкому деревянному цилиндру или к плотно скрученному в него папирусу, который называл umbilicus ^[178]. Края рулона тщательно обрезались и полировались пемзой, а торцы umbilicus’а часто покрывались позолотой. Полоса прочного пергамента с написанным красивыми красными буквами названием книги шнурком прикреплялась к тому концу рулона, который становился первым, когда сворачивался свиток.

Для готового свитка из пергамента изготовлялась изящная цилиндрическая обложка, красного или желтого цвета, на которой писали название запечатленного на нем произведения. Еще более ценные изделия дополнительно украшали: например, на первом листе могли изобразить красками портрет автора книги, а края всего свитка – окрасить в какой-либо цвет. Со вкусом иллюстрированные труды могли украсить любую библиотеку. Читать подобные книги людям, знакомым только с codexes (плоские раскрывающиеся книги), как можно предположить, было чрезвычайно неудобно ^[179]. Следовало держать книгу обеими руками, скручивая ее правой рукой и раскручивая левой. Вряд ли было возможно быстро «просмотреть» подобный том и уж тем более найти в нем необходимую ссылку, поскольку, очевидно, никаких индексов (справочных данных) в них не имелось. Однако долгая практика могла сотворить почти невозможное. Кальв разворачивал и сворачивал подобные книги с изрядной быстротой и едва ли не инстинктивно находил в них нужные ему места. Тем не менее достижением мирового масштаба стало использование вместо свитков привычных сегодня многостраничных книг.

Книга в виде свитка

Переписка книг: издательский бизнес. Издатели Горация и Марциала. Книги в Риме имелись в большом количестве, хотя, конечно, на их издание затрачивались значительные человеческие усилия. Объясняется это тем, что труд рабов-переписчиков был относительно дешевым. Аттик, друг Цицерона, похоже, нажил целое состояние издательским делом, поскольку владел большой группой опытных рабов, занимавшихся исключительно перепиской рукописей. Самые лучшие копии книг должны были намеренно создаваться одна за другой, но рядовые издания делались в упрощенном порядке. Если бы вы отправились гулять по Риму, то, возможно, наткнулись бы на большое помещение, в котором, словно в лекционной аудитории, сидело бы много писцов, внимательно слушавших и записывавших слова, которые ровным монотонным голосом произносил чтец, оглашая текст либо признанного классикой произведения, либо самые последние эссе эпиграммы преемника Плиния Младшего или Марциала. Подобное «издание» тиражом, скажем, в сто или даже двести экземпляров могло быть создано за относительно краткий срок даже без применения печатного станка ^[180].

Однако у издателя, а в еще большей мере – у авторов, которые хотели бы жить за счет своего литературного таланта, имелось весьма препятствующее этому обстоятельство. Права интеллектуальной собственности не существовало. То, что вы сегодня «опубликовали», завтра могло быть вопиющим образом скопировано и продано буквально у вас на глазах – вполне возможно, с ошибками и пробелами, – чтобы разозлить настоящего автора. Поэтому начинающий литератор, если у него не было других возможностей заработать, всегда стремился, подобно Горацию и Марциалу, обрести богатого патрона, который «во имя радости обретения бессмертия в литературе» не дал бы автору умереть с голоду.

И точно так же каждый начинающий литератор старался найти опытного книгопродавца, который бы отдал его труды для распродажи опытным в этом деле рабам. Подобные специализировавшиеся на книготорговле продавцы издавна обретались неподалеку от форума Цезаря, в самом центре торгового района. Здесь имелись книжные лавки издателей Горация, Со-сила, Марциала – бизнес процветал под уверенным управлением нового главы, умного вольноотпущенника Аллекта. Сам Марциал частенько заходил в лавку Аллекта только для того, чтобы с простительным ему тщеславием посмотреть, как продавцы «извлекут покупателю с первой или второй полки собрание эпиграмм „Марциала“, идеально отшлифованное пемзой и обернутое в пурпур, – и все это только за пять денариев (80 центов)». На пилястрах перед входом в конкурировшие между собой книжные лавки наклеивались длинные листы с новыми публикациями – часто собственноручными отрывками работы авторов, доказывавшими их остроумие и знание предмета; либо же сообщения о поступлении новых или старых книг классических авторов – от Гомера до грека Плутарха, недавно умершего в Беотии; или же книг на латыни – от Невия ^[181] и Энния ^[182] до современного автора биографий цезарей, императорского секретаря Светония.

Принимая во внимание объем работ по переписыванию книг, цены на них можно было считать умеренными: небольшое собрание поэм популярного автора – всего за два денария (32 цента), хотя подобный свиток, вероятно, представлял собой эквивалент тонкой печатной брошюры позднейших времен; но по-настоящему объемный труд автора вроде Плиния Старшего мог стоить невероятно дорого.

Страсть к литературной «славе». Сколько бы ни стоили находившиеся в библиотеке книги, но всякий образованный человек просто обязан был иметь у себя доме какое-то их число. Пусть эпоха Адриана не смогла оставить сколько-нибудь заметного следа в истории греческой или латинской письменности, но случилось это не из-за того, что его современники не стремились обрести литературную славу. Все старались приобщиться, пусть и непрофессионально, к литературной деятельности. Представители высших классов, казалось, непрерывно кропали формальные «послания», мемуары, эссе, риторические и сентиментальные истории и, наконец, но далеко не в последнюю очередь, неимоверное число виршей, которые сами они считали «поэзией». Плиний Младший непрерывно побуждал своих корреспондентов писать, «чтобы отлить нечто в слове, подметить в окружающем мире и запечатлеть это, чтобы оно стало известно как ваше на веки веков». Возможно, это можно объяснить все той же патетической страстью к бессмертию, чему должны были служить также громадные посмертные памятники и пышные погребальные церемонии.