Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова Страница 51

Приезжая в Лондон, русские иногда упоминали о маленькой русской колонии, состоящей из выходцев-раскольников, которые оставили Россию, кажется, при Петре III и нашли приют в Турецкой империи. Они обосновались в местечке, названном ими Тульчей. Кажется, они не платили податей Порте, но должны были ей помогать против врагов, исключая Россию, и имели выбранного начальника, который, хоть и простой крестьянин из некрасовцев, являлся ко двору в Константинополь и носил ордена, пожалованные Портой. В то время начальником некрасовцев был Гончар, о котором я еще буду говорить, потому что познакомилась с ним лично, когда он навестил Герцена в Теддингтоне.

Эти рассказы о Тульче сильно заинтересовали Кельсиева. Василий Иванович Кельсиев был человек талантливый и самолюбивый; он скучал в Лондоне без определенного дела, занимаясь только переводами, иногда уроками. Он понял наконец, что Герцен был прав, когда отговаривал русских эмигрировать из их отечества. Вдруг Тульча показалась Кельсиеву издали землей обетованной. Он решил ехать туда сначала один, а потом вызвать жену свою, безмолвную и преданную спутницу, которую пока оставил с маленькой дочкой Марусей на нашем попечении. Герцен не мог убедить Кельсиева подождать и узнать о Тульче пообстоятельнее. Кельсиев был горячий и упрямый. Раз решившись на что-нибудь, он не допускал никаких возражений. Жена его, кроткая и восхищенная его умом, никогда не опровергала его фантазий. Итак, он уехал в Тульчу.

Мы собирались уже оставить Лондон, потому что Герцен находил удобнее и дешевле жить в то время в окрестностях Лондона. В пятнадцати минутах по железной дороге от Лондона было местечко Теддингтон, состоявшее из длинной улицы, где были расположены загородные дома с большими роскошными садами и частые домики с различными маленькими лавками для удобства занимающих большие дома. Там Герцен нашел довольно просторный дом с большим садом, куда мы и переехали все, а также и Варвара Тимофеевна с Марусей. Типографию тоже перевезли в домик с садом, отстоявший от нашего не более чем на десять минут ходьбы. Туда перебрался Чернецкий со своей сожительницей Марианной; детей у них не было.

Наш новый дом имел только одно большое неудобство: за ним находилась какая-то фабрика и часто в саду пахло растопленным салом. Но доктор, навестивший нас в Теддингтоне, уверял, что это совершенно безвредно для детей, и потому мы смиренно выносили эту неприятность. Из нашего интимного кружка один Тхоржевский остался в Лондоне, но он приезжал в Теддингтон по крайней мере два раза в неделю, отчасти по делам, отчасти из привычке к нашему семейству, которого он был как бы необходимым членом. Он испытывал к Герцену и ко всем нам бесконечную преданность, которую доказал даже после кончины Герцена.

Перед нашим отъездом из Лондона Герцена посетили трое русских. Они казались еще очень молоды, едва кончившие курс в каком-то университете. Герцен был так поражен беседой с ними, что даже не спросил их имена, а впрочем, говорил позже, что и не жалел об этом. Вот что он сообщил о свидании с ними: они рассказали Герцену, как с Польского восстания стали теснить учащихся, как все светлые надежды России мало-помалу померкли. Конечно, Герцен слышал уже обо всем этом; он возразил:

– Что же делать, надо выждать; когда реакция пройдет, Россия опять будет развиваться и исполнять свои исторические задачи.

– Но это долго, – возразил один из них, – в молодости терпенья мало; мы приехали затем, чтобы слышать ваше мнение; мы хотим пожертвовать собой для блага отечества и для того решились на преступление…

– Не делайте этого, – возразил с жаром Герцен, – это будет бесполезная жертва, и она поведет к еще большей реакции, чем Польское восстание. Обещайте мне оставить эту мысль, помните, что этим поступком вы принесете только большой вред отечеству. Возьмите любую историю, и вы найдете в ней подтверждение моих слов.

Они сознались в незрелости своей мысли и уехали убежденные.

В Теддингтоне однажды Герцен получил из Парижа русское письмо на клочке бумаги, очень нечетко и странно написанное, в котором было сказано, что такого-то числа Гончар, начальник некрасовцев, будет на дуврском дебаркадере для свидания с Александром Ивановичем, которому Гончар желает здоровья и всех благ земных. Герцен понимал, что раскольнику Гончару будет трудно в нашем доме с пищей, потому велел Жюлю приготовить обед преимущественно из свежей рыбы, омаров и прочего.

На следующий день, в назначенный час, Герцен поехал в Лондон на дебаркадер и встретил там Гончара; они тотчас узнали друг друга. Гончар, может быть, видел фотографические карточки Герцена, но последний не видал, конечно, карточек Гончара.

Вечером они прибыли в Теддингтон. Гончар был небольшого роста, лет пятидесяти на вид, некрасивый, украшенный турецкими орденами. Он был очень сдержан и малоречив, особенно в первый вечер. В его чертах соединялись выражения добродушия и хитрости; можно было поручиться, что этот человек никогда не проговорится. Небольшие серые глаза его были исполнены ума и некоторого лукавства. Он скоро привык к нам и стал разговорчивее. В оборотах его речи было что-то восточное.

Сначала мы посидели немного в гостиной; скоро Огарев вернулся с обычной прогулки; ждали только его появления, чтобы подать обед. Горничная доложила, что суп на столе. Мы перешли в столовую и сели за стол, но бедный Гончар с брезгливостью раскольника посматривал на постные блюда и наконец решился выпить стакан молока с белым хлебом. В продолжение всего его пребывания в Теддингтоне молоко и хлеб были единственной его пищей. Впрочем, он казался равнодушен ко всему материальному. Он не говорил, зачем приехал, даже наедине с Герценом; но последний понял, что Турция начинала теснить некрасовцев и они желали бы скорей получить поддержку от революционной партии, чем от русского правительства, к которому относились недоверчиво и которого даже побаивались. И теперь они желали убедиться, располагает ли партия Герцена какой-нибудь материальной силой. Конечно, Герцен никого не обманывал и не преувеличивал своего влияния в России, и Гончар мог убедиться, что ничего особенного из его поездки выйти не могло. Но все-таки он был рад узнать русского, о котором поминалось иногда в газетах всей Европы.

Меня как хозяйку дома Гончар называл постоянно «старухой», хотя в то время мне не было и тридцати пяти лет. Он был очень дружелюбен ко мне и к детям. Когда он пожелал идти в «Русскую типографию», я вызвалась показать ему дорогу, и старшая моя дочь побежала за нами. Ей было около пяти лет, но Гончар находил, что она мала, чтобы идти за нами пешком, и нес ее на руках туда и обратно.

Кельсиева много расспрашивала его о своем муже. Гончар хвалил его, но говорил, что он не нашел себе еще дела и принимается то за ту, то за другую работу. «Возьмите меня с Марусей, – сказала Варвара Тимофеевна, – ведь это было бы для нас такое необыкновенное счастье; где мне одной доехать до него». Гончар, добродушный и жалостливый, тотчас согласился взять их с собой.

Помню, что Герцен гладил Марусю по голове и говорил ей ласковые речи, а в голосе его слышны были слезы. Ему жаль было этого бедного, слабого ребенка, которого судьба уносила далеко от нас, неизвестно зачем. Обыкновенно Герцен помогал всем; он дал Варваре Тимофеевне нужные деньги на дорогу, и она уехала с Марусей под покровительством Гончара. Она трогательно прощалась с нами и просто и сердечно благодарила за всё.