О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике - Шейла Фицпатрик Страница 49

Почему Бухарин и другие обвиняемые на показательных процессах каялись в своей вине, было предметом большого количества спекуляций. Очевидно, что пытки — это один из ответов, наряду с угрозами семьям (чаще каялись те, у кого, как у Бухарина и Каменева, были дети, совсем маленькие или подростки). Но это также был способ получить возможность весь день быть в суде, откуда мировая печать передавала каждое слово. Ягода использовал свое последнее слово, чтобы указать на абсурдность обвинения в шпионаже против него («Если бы я был шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки») ^[367]. Бухарин предпринял аналогичную попытку противопоставить себя Шейнину в качестве, так сказать, контрсценариста: его план заключался в том, чтобы преувеличивать все до абсурда, так, чтобы в его тексте и голосе был слышен сарказм. Он признавал свое участие в чудовищных заговорах, но затем подрывал это признание, отмечая, что заговорщицкая группа, к которой он принадлежал, фактически не существовала. По словам Молотова, дикие и неправдоподобные преувеличения (обычно приписываемые НКВД) были стандартной уловкой бывших оппозиционеров-обвиняемых на показательных процессах ^[368]. Но если это так, то, похоже, эта тактика была не очень успешной, поскольку публика все-таки все это проглотила, хотя иностранная аудитория была несколько озадачена.

Что касается самооговора Бухарина, Сталин положил конец этой тактике, по крайней мере, в том, что касалось опубликованного протокола, просто удалив самые важные слова («я был с Троцким в несуществующем блоке» превратилось в «я был с Троцким в блоке») и тем самым оставив только простое признание. Присутствующие в зале, похоже, не поняли подрывную тактику Бухарина, по крайней мере иностранцы с несовершенным русским языком. Они приняли это за настоящее признание, хотя удивлялись, почему он это сделал. Ответ для многих заключался в почти мистической революционной вере, выраженной в конце последнего слова Бухарина, которое впоследствии было увековечено в романе Артура Кестлера «Слепящая тьма». Кестлер несколько перефразировал эту речь, а в оригинале Бухарин сказал: «В тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись… И когда спрашиваешь себя: ну, хорошо, ты не умрешь; если ты каким-нибудь чудом останешься жить, то опять-таки для чего? Изолированный от всех, враг народа, в положении нечеловеческом, в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни…» ^[369]

«Расстрелять как бешеных собак!» — кричал Андрей Вышинский, государственный обвинитель на показательных процессах. Почти всех подсудимых расстреляли, а многие их коллеги, друзья и родственники были отправлены в ГУЛАГ как «враги народа». Как объяснил Чуеву Молотов спустя годы, очевидно, что семьи нужно было изолировать, иначе, чувствуя себя обиженными, они создавали бы проблемы ^[370]. Жены высокопоставленных коммунистов, в том числе подсудимых на показательных процессах, как правило, арестовывались и отправлялись в специальный лагерь для жен врагов народа в Казахстане. Сейчас на месте этого лагеря недалеко от Астаны стоит памятник, на котором начертано много выдающихся имен, в том числе имя молодой вдовы Бухарина, Анны Лариной. Бывших жен также могли схватить, но иногда им могло и повезти: вторая жена Бухарина была арестована, а первая, Эсфирь, осталась на свободе, как и их дочь-подросток Светлана, давняя подруга Светланы Сталиной ^[371]. Взрослых сыновей часто расстреливали ^[372], а дочерей и сыновей-подростков обычно отправляли в ГУЛАГ или ссылку ^[373]. Маленькие дети, такие как малыш Анны Лариной Юрий, оказывались в детских домах, под другими именами, если ни один член семьи или преданный домочадец не был готов взять их ^[374].

В это время предполагаемый главный враг, Лев Троцкий, продолжал жить в своем мексиканском изгнании, читая обвинения против себя и лихорадочно указывая на несоответствия и неточности в сценариях в надежде дискредитировать эти показательные процессы и очистить свое имя перед международной аудиторией. Советские агенты следили за всеми его перемещениями и перемещениями его сына Льва Седова, прослушивали их телефоны, читали их переписку и регулярно отправляли информацию Сталину ^[375]. Преследуемый советскими спецслужбами, куда бы он ни пошел, Троцкий в конце концов был в 1940 году убит советским агентом. Его жена Наталья и маленький внук Сева, которые были с ним в Мексике, выжили, но почти все остальные, кто был связан с Троцким, были уничтожены, как в Советском Союзе, так и за его пределами, в том числе его первая жена Александра и их сын Сергей, который был инженером и не занимался политикой ^[376].

Если Сталин был главным инициатором Большого террора, то всю его команду, которая поддерживала его усилия и иногда добавляла свои собственные инициативы, следует также считать преступниками. Любой член Политбюро, который в тот момент оказался рядом, вместе со Сталиным подписывал списки выявленных врагов, для которых НКВД предлагал смертный приговор. Молотов, Каганович, Ворошилов и Жданов чаще всех, после Сталина, подписывали эти списки, но это отражает только частоту контактов со Сталиным в эти годы. Микоян подписывал и бывал у Сталина несколько реже. Эта коллективная подпись может быть понята как форма шантажа, которая делала всех членов команды, а не только Сталина, соучастниками, но одновременно это была стандартная рабочая процедура ^[377]. Сталин почти всегда привлекал команду к своим инициативам, что не означает, что он позволял им самостоятельно принимать важные решения. Иногда он провоцировал их. Когда апелляция Якира на смертный приговор была вынесена на рассмотрение Политбюро, Сталин, отказывая в помиловании, якобы написал «негодяй и проститутка» рядом со своей подписью, после чего Каганович почувствовал себя обязанным пойти дальше и добавить, в отношении своего бывшего друга: «Для предателя, мрази и [непристойное слово] одно наказание — смертный приговор» ^[378].