Университетская роща - Тамара Каленова Страница 45

Уже в следующем 1890-м году стало ясно, что оранжерейка, сработанная пять лет назад, мала. Две теплицы, лепящиеся к ней наподобие тупых отростков, не спасали положения: их высота ограничена, они более приспособлены для разведения деток, нежели для сохранения взрослых растений.

Что делать? Приходилось выгадывать каждый кубический сантиметр пространства, и Крылов задумал произвести коренную перестановку оранжерейных обитателей.

— Только поосторожней, друзья мои, не грохайте кадками, — предупредил он своих помощников, Габитова и недавно принятого рабочего, которого с легкой руки Пономарева все стали называть Немушкой.

Немушка да Немушка — он безропотно откликался на это имя, и скоро настоящее, Панкрат, позабылось вовсе. С детства страдавший косноязычием, этот большой, сильный и незлобивый детина лет двадцати семи отличался необыкновенной застенчивостью, и в минуты волнения начинал отчаянно немовать: мычал, тянул звук, заикался, бубнил — ничего толком из его речи разобрать было нельзя.

Крылов взял его в садовые рабочие после одного случая. Шел он как-то осенью со своей неизменной ботанизиркой вдоль маленькой, но резвой речушки Басандайки, впадающей в Томь недалеко от города, и наткнулся на сценку: широкоплечий, громоздкий мужичина стоял на коленях в траве. Издали казалось — молился. Подойдя ближе, Крылов увидел, что детина занят странным делом: в одной руке держит стрижа-береговушку, а пальцами другой давит из пучка травы чистотела капельки сока и пускает в глаза речному летуну.

Он заговорил с птичьим лекарем. Тот, растерявшись, занемовал, но Крылов все же смог понять, что парень из переселенцев, схоронил по дороге в Сибирь за Камнем-Уралом отца с матерью: тиф повалил, и теперь идет пеши в Томск наниматься на любую работу. Стрижа полуслепого подобрал на речной отмели, слыхал-де, что ласточкина трава помогает, решил испробовать.

Понравился Крылову Немушка. Уговорил он господина попечителя. И ни разу не пожалел: ловко, с большим бережением обращался подсобник с растениями, знал кое-какие лечебные травы, неплохо управлялся с аптекарским огородом. Это было важно еще и с той стороны, что созданный четыре года назад рассадник лекарственных растений как-то не шел. То ли земля оказалась неугожая, то ли просто руки не доходили, но куртинки с ландышем, валерианой, шалфеем, персидской ромашкой, беленой и другими новоселами выглядели не ахти как. Необходим был знающий и терпеливый помощник. И вот когда Немушка по своему почину, без подсказки, обиходил, практически спас от вымирания левзею, Крылов понял, что такой помощник у него появился.

Левзея, или маралий корень, был доставлен в Томск с Алтая после того, как Крылов прочитал о нем в трудах Потанина. Это многолетнее травяное растение, обладающее сильным горизонтальным корневищем с чуть смолистым запахом, приживалось трудно, часто болело. Сохранить, изучить это растение, известное в народнной медицине более ста лет, «поднимающее человека от 14 болезней», необходимо во что бы то ни стало. С появлением Немушки положение изменилось; он так ловко провел дренаж переувлажненной почвы, так бережно пропалывал и удабривал землю перегноем, молотой костью, навозом, что алтайский житель окреп и погнал вверх прямой стебель с фиолетовой цветочной корзинкой.

Помогал Немушка и в оранжереях. Правда, без особой охоты. Чувствовалось, что он как-то далек от диковинных заморских созданий, не понимает их, несмотря на то, что старается и к ним относится добросовестно, не отказывая в уходе. Иное дело свои, российские или сибирские — чистецы, грыжники, желтушники, порушники, порезники, вывишники… Неважно, как они там по-научному прозываются; интересно другое — как кровь останавливают, рану затягивают, от порухи — болезни желудка избавляют…

Получив указание, Немушка скрылся в теплице и сосредоточенно принялся засыпать горшочки торфяно-земельной смесью.

Габитову досталась перебазировка оранжерейных жильцов на новые места. Он молча ворочал кадки с деревцами, и на его лице было начертано непроницаемое безразличие и к этим кадкам, и к тому, что в них произрастало. За годы службы в садовых рабочих он так и не научился различать растения. Прикажут полить влаголюбивые экзоты — польет, нет — хоть земля под ними растрескивайся, мимо пройдет и усядется где-нибудь в укромном месте — починять кадки, плести корзины, лепить горшки. Последнее он делал с особой любовью. Глядя на его темные и длинные, как у индийца, пальцы, оглаживающие сырую глину на самодельном гончарном круге, Крылов не однажды думал: «Вот где мастер пропал… И что за судьба человеческая — редко кого сразу на свое место поставит…»

Как-то предложил Крылов Габитову посодействовать в учении гончарному искусству, определив его к известному в Томске горшечнику Григорию Ягницыну, поставлявшему для оранжерей неплохие горшки по две копейки за штуку. И учеба, и заработок получше, чем в садовых рабочих… Хуснутдин только головой покачал.

— Поздно.

— Отчего поздно? Учиться всегда не поздно, — начал убеждать его Крылов. — Послушать тебя, так все поздно — и учиться, и жениться…

О женитьбе Крылов сказал зря. Хуснутдин скрипнул зубами и отошел. Была у него в Казани невеста. Пошла в пятницу, в «татарское воскресенье», к мечети. Оттуда не вернулась. Увез ее прямо от мечети средь бела дня ловкий поляк соблазнивший доверчивую Айбикэ наследством «торгового дела» где-то во Львове. Так любимая «луна-хозяйка» Айбикэ стала обыкновенной торговкой, а Хуснутдин возненавидел женщин, «сосуд греха», «спасаемым — соблазн». Нашел работу в Ботаническом саду, последовал за Крыловым в Сибирь — и ничего другого уж более для себя не хотел. Все бы ничего, если бы не упреки Порфирия Никитича, когда забудет полить какую-нибудь лилию. «Она ведь живая! Есть-пить хочет, как мы с тобой», — убеждает его Крылов, а того не может понять, что в редкостной ее красоте чудится Габитову что-то женское, изменчивое.

Словом, хоть и работал Габитов садовым рабочим, а бывать лишний раз в оранжереях не любил.

В отличие от него Пономарев сюда прямо-таки рвался, проявляя необыкновенную активность. Стоило попасть в оранжерею, как он немедля начинал покушаться на какое-нибудь дело. Переколотил около десятка глиняных горшков. Как-то отщипнул со ствола фикуса «бородавку». Крылов в ужас пришел, узнав, что так долго ожидаемая завязь редкого цветка погибла от чрезмерной заботливости Ивана Петровича.

— Какой же это цветок? Это бородавка, — упорствовал Пономарев. — Что же я не понимаю, что ли? Где это видано, чтоб на самом стволе, без веток, цветок возникал?

— Видано, — с трудом сдерживая справедливый гнев, пытался объяснить Крылов. — В ботанике все возможно. И на стволах цветы, как ты изволил выразиться, возникают! Особенно у тропических. Хурма, фикусы, какао-деревце имеют такую, с позволения заметить, привычку цветения. И некоторые другие — тоже. Например, наш кустарник волчье лыко. И свойство это называется каулифлория! Стеблецветение!

— Ага, ка-у-ли-флория, — старательно повторил Иван Петрович и озадаченно поморгал подслеповатыми глазами. — Да вы не сердитесь, Порфирий Никитич, раз каулифлория — вырастет еще бородавка!