Лимонов - Эмманюэль Каррер Страница 40

Мои друзья, любители классической музыки, как и студенты Политоложки, находили Мюриель слегка вульгарной. Она громко говорила, раскатисто хохотала, после каждого слова повторяла «я в шоке» и «вау» и курила джойнты, свернутые на маленькой металлической машинке, которую она подарила мне, и я храню ее до сих пор: на ее дне Мюриэль написала маркером два слова: Don’t forget [27]. Когда я ее открываю, то всегда с благодарностью вспоминаю о своей подруге и гадаю, как повернулась бы моя жизнь, если бы мы оставались вместе немного дольше. Мюриэль была настоящей хиппи и из меня сделала бы нечто подобное. Выйдя из отрочества, проведенного за чтением книг, написанных в период между двумя войнами авторами консервативных убеждений, я мечтал поехать на вагнеровский оперный фестиваль, а вместо этого вдруг оказался на уединенном хуторе в Дром [28], где курил травку, слушал экзотическую музыку и швырял на восточные ковры с бахромой три монеты, гадая по Книге перемен. Но, главным образом, я предавался любви с простодушной и смешливой девушкой, которая бродила целыми днями голышом, доставляя мне наслаждение любоваться и обладать телом почти сверхъестественной красоты. Было мне тогда всего двадцать и, если принять во внимание, кем я был и откуда вышел, это бесспорно лучшее, что могло со мной случиться.

В ту пору военная служба была обязательной, и у молодых буржуа, вроде меня, кто не хотел прозябать ни в казарме, ни в школе резервистов, было два выхода: либо откосить под любым благовидным предлогом, либо согласиться на альтернативную службу в какой-нибудь развивающейся стране. Будучи студентом Политоложки, я выбрал второе. Меня направили преподавателем во французский культурный центр в Сурабайя, крупный портовый город в Восточной Яве, послуживший Конраду декорацией для романа «Победа», а экзотическим звучанием своего имени вдохновивший Брехта и Курта Вайля на написание песни Surabaya Johnny. В построенном голландцами прекрасном здании культурного центра во время оккупации размещалось бюро японского гестапо: нечто подобное было у нас в Париже, на улице Лористон. Должно быть, там происходили ужасные вещи, и поговаривали, что в доме водились привидения. Два раза в год его посещал колдун, нанять сторожей было крайне сложно, но если не обращать на это внимания, то остается признать, что сад был совершенно великолепен. Я преподавал французский язык дамам из высшего китайского общества: их дети уже выросли, дамы немного скучали, учить язык, как и играть в бридж, считалось у них хорошим тоном. Мы с ними переводили статьи из Vogue, посвященные Катрин Денев и Иву Сен-Лорану. Я думаю, они хорошо ко мне относились. Вскоре ко мне приехала Мюриэль. Мы совершали долгие поездки на мотоцикле – бурление жизни и непривычные запахи Азии нас завораживали. Именно там, возбужденный экспериментами с галюциногенными грибами, я начал писать свой первый роман. В те времена существовал как бы особый литературный жанр: прошедший альтернативную службу писал книгу. Каждый сезон появлялось три-четыре романа: молодой человек из богатого парижского квартала, мечтающий о литературной карьере, проводил пару лет в Бразилии, Малайзии или Заире, вдали от родных и друзей, и, почувствовав себя искателем приключений, брался описать пережитое, придав ему более или менее – в моем случае, более – романическую форму.

Как только у меня выдавалось два-три свободных дня, мы с Мюриэль отправлялись на Бали: нас влекла туда не столько экзотика местной жизни – деревенские праздники, необычная музыка и древние обычаи, сколько времяпрепровождение европейцев, селившихся в хижинах на Kuta Beach и в Legian: серфинг, magic mushrooms и освещаемые факелами вечеринки на пляже. Пляжное сообщество, гедонистическое и равнодушное, было поделено на касты. Туристы с аппаратами наперевес, приезжавшие на время, считались плебеями – снобы их просто не замечали; нищие чудаки, путешествующие пешком из опасения поддаться на обман и переплатить лишнего, выглядели настоящими параноиками; серфингисты из Австралии были примитивными существами, чей кругозор ограничивался пивом и тяжелым роком, но иногда с ними были хорошенькие девочки; и наконец, аристократия, которую мы с Мюриэль называли шикарными хиппи и мечтали на них походить. Эти люди снимали на целый сезон прекрасные деревянные дома на пляже. Приезжали из Гоа, уезжали на Форментеру [29]. Их одежда из льна и шелка была гораздо изящнее, чем все, что продавалось в деревне и по чему туристы сходили с ума. Трава, которую они курили, была наилучшего качества, а кайф от нее – приятным и естественным. Время они проводили, занимаясь йогой и другими необязательными делами, а деньги, позволявшие вести столь идеально неспешную и комфортную жизнь, зарабатывали на каких-то сделках, о которых не любили распространяться. Самое смелое предположение – наркотики (правда, в Индонезии за это можно было схлопотать пожизненный срок в жутких условиях, а то и вовсе виселицу), но это могли быть также драгоценные камни, мебель и, наконец, ткани – для менее крутых. Мюриэль, благодаря своей внешности и приветливым манерам, вошла в их круг быстро и легко, но у меня было чувство, что без нее мне бы туда не прорваться. Я становился ревнив, делал вид, что презираю то, чему на самом деле завидовал: наши отношения начали портиться именно тогда. Между тем, чем больше времени мы проводили на Бали в обществе шикарных хиппи, тем меньше нам хотелось возвращаться в Париж и продолжать учебу или искать работу. Когда выдавались хорошие деньки, я представлял себя сочиняющим роман, сидя на террасе бамбукового домика на берегу моря. Голый до пояса, с обернутым вокруг чресел sarong, я покуривал сигарету с травкой, которую, прежде чем пойти купаться, мне принесла Мюриэль, и смотрел, как волнуются при ходьбе ее бедра в то время, как она уходила все дальше по пляжу – светловолосая, загорелая, восхитительная, и думал, что хотел бы прожить так всю жизнь. Мы стали искать способ продлить это блаженство и для начала сделали первый осторожный шаг. В магазинчиках Куты продавались купальники – неважного качества, но эффектные, шитые золотой нитью. Поговорив с коммерсантами, мы выяснили, что их можно закупить по доллару за штуку и, как предлагала Мюриэль, продать в Париже в десять раз дороже. Собрав все, что у нас было, плюс зарплату, полагавшуюся каждому альтернативнику по окончании срока службы, мы купили пять тысяч купальников, отправили их во Францию за счет Министерства иностранных дел и приготовились развернуть бизнес, который даст нам возможность жить между Парижем и Бали, с перевесом в пользу последнего.

Короче. К тому моменту, когда от поставщика прибыли наконец коробки с купальниками, сравнялся месяц, как Мюриэль ушла от меня к одному из шикарных хиппи: он был старше, спокойнее и увереннее в себе, и молодой человек, вспыльчивый, неуравновешенный и потому еще более невыносимый, был ему, разумеется, не соперник. Таким образом, после грез о полной приключений жизни и деятельной подготовки к ней я был вынужден вернуться в Париж – в одиночестве, несчастный, с рукописью первого романа, содержавшего историю моей волшебной любви, и пятью тысячами купальников, шитых золотой нитью, символе крушения моего чувства и, как мне тогда казалось, всей жизни. О зиме, что последовала за возвращением, у меня остались кошмарные воспоминания. Я никогда не был толстым, но в условиях тропической жары потерял десять килограммов, и то, что там могло сойти за изысканную азиатскую хрупкость, на фоне серого зимнего пейзажа смотрелось как устрашающая худоба тяжелобольного или, если угодно, как бесплотность призрака. Отведенное мне на земле место скукожилось до такой степени, что на улице прохожие меня толкали, словно не видя, и я всерьез опасался, что меня просто растопчут. В маленькой квартире, где я жил, был только матрас, лежавший прямо на полу, два-три стула и две коробки с купальниками, служившие мне столом. Когда ко мне заходили девушки, я предлагал им не стесняться и взять себе пять, десять штук – столько, сколько захочется. Особого успеха купальники не имели, и я уже не помню, когда и как мне удалось от них избавиться. Роман мой внушал мне отвращение, но я все-таки послал его нескольким издателям, и письма с отказами словно пунктиром прошлись по той ужасной зиме. Я надеялся, что писательский успех компенсирует фиаско авантюриста и любовника, но оказался полным банкротом.