Песенка для Нерона - Том Холт Страница 37

Если бы у меня в этот момент выдернули позвоночник и засунули его мне же в задницу, я бы не заметил. Это было как когда на улице к тебе прицепляется безумец, беспрерывно крича и не давая улизнуть. И полнейшая несправедливость этого… говорю вам, если б мы были где-нибудь подальше от людей, я бы заколотил ему зубы в глотку — если бы нашел, на что влезть, чтобы дотянуться.

— Ты закончил? — спросил я.

— Более или менее.

— Прекрасно, — сказал я. — Знаешь, что, Луций Домиций? Ты козел. Ты эгоистичный, неблагодарный, тупой козел, и если бы не тот факт, что Каллист умер за тебя, я бы сейчас же сдал тебя капитану, а заодно и себя — за то что был таким кретином, что спасал тебя столько лет, — ох, до чего ж я был зол. — Ты спасал мою шкуру, да? Иди ты в жопу. Да ты без меня и дня бы не протянул. Тебя бы поймали и разобрали на части, на маленькие кусочки, ты бы даже сдохнуть от голода в канаве не сумел правильно, потому что не способен сам о себе позаботиться. Что ж, — сказал я. — Прекрасно. Хочешь, чтобы мы разбежались в разные стороны? Вперед! Пусть каждый заботиться о себе самом. Начиная с вытаскивания твоей никчемной задницы с этого корабля. Думаешь, у тебя это получится без меня?

— Конечно, — ответил он. — И я даже не сделаю при этом ситуацию в десять раз хуже, чего нельзя сказать о тебе.

Я рассмеялся.

— Серьезно? — сказал я. — Ты так думаешь? Позволь мне кое-что сказать тебе, римлянин. В мире тысячи и миллионы рабов, и знаешь, почему они остаются рабами, вместо того чтобы сбросить свои крючья и разойтись по домам? Потому что у них нет ни единого шанса. Потому что это чертовски трудно и опасно — сбежать из рабства, и они не бегут только потому, что знают, что если они попробуют сбежать, то их поймают и распнут, и это будет мучительная смерть. Так вот, если ты настолько умнее всех этих тысяч и тысяч бедолаг, у которых нет ни единого шанса — тогда вперед, сделай этой. Но ты настолько тупой, что не можешь поковырять в носу, не попав пальцем в ухо. Только попробуй — и ты мертвец. Ну, впрочем, как будто мне есть до этого дело.

— Думаешь?

— Я не думаю, — сказал я. — Я знаю. О, ты думаешь, тебе трудно, потому что ты больше не можешь расхаживать в шелках и поигрывать на арфе. Подумаешь, блин. Мне трудно, потому что у меня никогда ничего не было, даже жратвы. Я ворую и жульничаю не потому, что я просрал империю и никто даже вида моего вынести не может. Я делаю это потому, что родился. И ты еще рассказываешь мне, как тебе трудно.

Он сморщился.

— Ты сам сказал, — заявил он. — Ты рожден для этой жизни, потому что ни на что больше не годен.

Не знаю, почему я ему не врезал. Единственная возможная причина — что он был прав. Но это-то тут не при чем, правда же?

— Послушать тебя, — продолжал он. — Так выбраться из рабства невероятно сложно — и тут же ты говоришь мне, что если мы будем держаться вместе, ты придумаешь, как это сделать. Ты правда думаешь, что я поверю, будто ты хитроумнее всех этих миллионов рабов? Ради всего святого, Гален, ты сам себя слышишь вообще?

Жаркий гнев меня оставил — теперь это был холодный гнев.

— Ладно, — сказал я. — Дело твое. И с этого момента твои дела меня не касаются. Если ты ухитришься убраться с этого корабля и остаться на свободе достаточно долго, чтобы успеть вернуться в Рим — удачи тебе, блин, в этом. Я хочу сказать, — добавил я, — желаю тебе всей удачи в мире и действительно надеюсь, что у тебя получится. Я твой должник, — продолжал я, — потому что наконец, после всех этих лет, я свободен. Это чудесно. Десять лет я таскал на шее камень размером с тележное колесо, потому что Каллист просил меня тебя оберегать. И вот ты заявляешь, что больше от меня этого не требуется. Знаешь что? Это лучше, чем все побеги из тюрьмы и помилования в последнюю минуту, потому что я не просто спасаю сейчас свою жизнь — я получаю ее назад. Свою жизнь, Луций Домиций. Спасибо тебе.

Он посмотрел мне в глаза.

— Не за что, — сказал он. — Этот разговор должен был состояться несколько лет назад.

— Жалко, что не состоялся, — внезапно я почувствовал холод во всем теле, потому что на сей раз это была не наша обычная склока. Это было нечто иное. Это было как выдрать зуб — болит, если не решишься, болит, если решишься, но в глубине души ты знаешь, что лучше без зуба. — Только показывает лишний раз, какой ты тупой. Десять лет моей жизни, которые мне не вернуть. Но оно того стоит — привести все в порядок.

Он чуть не сказал что-то, но осекся, а лицо у него затвердело, как будто он умер дня три назад.

— Удачи, Гален, — сказал он. — Надеюсь, мы больше никогда не увидимся, но все равно удачи.

— И тебе, Луций Домиций, — сказал я. — Надеюсь, музыка и все прочее еще к тебе вернется.

— Спасибо, — внезапно он посмотрел на меня. — Гален.

— Что?

— Скажи мне всего одну вещь.

— Ладно.

Он глубоко вдохнул, как будто волновался.

— Скажи мне, — попросил он. — Мой голос действительно так плох? Или это еще одна порция дерьма, которым в меня кидаются?

Я помедлил, прежде чем ответить.

— Он действительно плох, Луций Домиций. Извини, сам спросил.

Он вздернул голову.

— Все нормально, — сказал он. — Я не в претензии. Я и сам так думал. И ты единственный человек, который не стал бы мне лгать на этот счет.

— Что ж, — сказал я. — Рад, что ты это понял. Я, может, причинил тебе немало зла за все годы, но я никогда тебе не врал.

Я повернулся и пошел из камбуза, и наверное, лук тому виной, но глаза у меня жгло. А может, что-то испортило мне настроение, не знаю. Все это чуть не заставило меня пожалеть, что я наврал ему насчет пения.

* * *

Время шло, и коричневая клякса по правому борту перестала быть Сицилией и стала Италией, поставив меня перед фактом, что это путешествие не будет продолжаться вечно. Несмотря на разрыв с Луцием Домицием и все прочее, оно оказалось самым спокойным временем за всю мою жизнь (лишний раз показывает, что она из себя представляет) и мысль о том, чтобы вернуться к работе — опять с самого низа, с пустым кошельком и той одеждой, которая на мне — испортила последние несколько дней плавания. За две булавки и головку чеснока, как говаривала моя старая матушка, я бы попросился в команду, но капитану захотелось бы узнать, с чего процветающему торговцу вроде меня пришло в голову искать работу на зерновозе.

Не думаю, что сказал больше десяти слов Луцию Домицию между нашей ссорой и тем моментом, когда впередсмотрящий объявил, что мы приближаемся к Цирцеям, следующая остановка — Остия и Рим. Я зашел на камбуз за едой, взял тарелку и вышел, не говоря ни слова. Глупо, конечно, но мой гнев воспалился, и один взгляд Луцию Домицию в лицо растравлял его. В глубине же души я весь извелся, думаю, удастся ли ему сбежать с корабля (в предположении, что он все еще собирается это сделать, а не решил остаться на борту, чтобы готовить сало с бобами до конца жизни; а тот факт, что у него, в отличие от меня, был такой выбор, еще больше распалял обиду), но я гнал эти мысли. Это больше не моя проблема.