Шхуна, которая не желала плавать - Фарли Моуэт Страница 36

Капитан и команда испанско-баскского траулера не устрашились ужасов возмездия, угрожавшего им со стороны Франко, и бесшабашно разукрасили свое ржавое судно всеми флагами и вымпелами, какие сумели найти.

Пауло «позаимствовал» с газона губернаторского дома медную пушечку далеких времен, и установил ее на носу своего заслуженного катера, и теперь вместе с приятелем колдовал над ней, вооружившись металлическим ящиком с черным порохом и клочьями ваты.

Точно в назначенный час Мартин в своей роли церемониймейстера взобрался на крышу каюты Пауло. Местная баскская музыкальная группа протрубила в фанфары. Мартин произнес небольшую чудесную речь по-французски и по-баскски. Кончив, он обернулся к мадам Дечеверри, которую избрали крестной матерью шхунки, и попросил ее исполнить свою обязанность.

И она взялась за дело со всем усердием, размахнувшись привязанной на ленте бутылкой изаро с такой бурностью, что бутылка пролетела мимо носа, оборвала ленту, описала дугу над нашей палубой и разбилась вдребезги о грот-мачту. Вот так Сен-Пьер воздал честь нашему кораблику. Над портом раскатился рев гудков и сирен стоявших там судов. И с некоторым запозданием из-за возни с фитилем Пауло выстрелил из пушки.

Эффект не оставил желать ничего лучшего. Тяжелая медная труба изрыгнула пятифутовый язык пламени сквозь гигантское облако черного дыма и рявкнула так, будто столкнулись две планеты. К счастью, никто не стоял позади пушки. Она разорвала веревки, которыми Пауло прикрутил ее к своей лебедке, отлетела назад со скоростью ракеты, пробила рулевую рубку насквозь и улеглась на корме совсем обессиленная, испуская легкий дымок.

До вечера «Итшатшазале Алай» принимала многочисленных гостей, заглядывавших пожелать ей счастья, а вечером Элла Жирарден устроила торжественный прием в «Л'Эскаль» в честь нашей шхуны.

Вечер этот имел два важнейших последствия. Во-первых, мы решили отправиться на «Ишь, ты!» (это уменьшительное имя она получила в тот же вечер, когда даже ораторы-баски начали спотыкаться при попытке выговорить ее название) в церемониальное плавание до Микелона, этого оплота басков. А во-вторых, мы взяли еще одного члена команды — золотоволосую юную беглянку из Торонто по имени Клэр, которая решила провести месяц на островах, чтобы усовершенствоваться во французском языке. Но я вскоре убедил ее ввести в расписание своих занятий еще и курс полировки ее английского со мной в роли преподавателя.

Блистая свежей окраской, сверкая золотом букв своего названия, гордо неся на грот-мачте весело развевающийся флаг, с приведенным в порядок компасом, с двигателем, временно доступным доводам рассудка, «Ишь, ты!» выглядела и вела себя как совершенно новый корабль. Я чувствовал, что начинаю исподтишка гордиться ею, и даже начал немножко ей доверять. В таком-то вот настроении мы через трое суток после крещения приготовились отплыть на Микелон.

Собравшиеся гости, которые отправлялись с нами в плавание, включали пятнадцать человек и двух собак. Гости явились с невообразимым разнообразием всяческого багажа: охотничьи ружья, огромные корзины с едой, сверхогромные корзины с бутылками всяких вин и более крепких напитков, а также подзорная труба, несколько шезлонгов и заводящийся ручкой патефон.

Мы попытались найти место для всех и вся, но потерпели неудачу. Просто не хватило свободного пространства. Неукротимый Мартин помчался куда-то вдоль стенки и десять минут спустя вернулся, налегая на весла, в лодке, Длиной почти не уступавшей «Ишь, ты!». Мы накрепко привязали это чудовище к нашей корме и загрузили его «предметами не первой необходимости», включая собак, шезлонги и трех наименее привлекательных дам. Ни одна из этих несчастных не совершала морские переходы в лодке, а потому они положились на мои заверения, что им уступлен аналог каюты-люкс, а все прочие будут терпеть прямо-таки трюмные муки на борту набитой пассажирами шхуны.

Отплыли мы не слишком лихо. Неуклюжая посудина на буксире за кормой не прибавляла маневренности «Ишь, ты!». Хотя двигатель орал на полную мощность, и были поставлены все паруса, и ветер был попутный, из гавани мы выползли на скорости в три узла.

Само плавание обошлось без крупных происшествий, хотя о мелких нельзя сказать того же. Когда мы шли поперек большой бухты между Ланглейдом и Микелоном, буксир лопнул и лодка закачалась на волнах. К спасательной операции приступили не сразу, так как часть нашей команды, заметив, насколько увеличилась наша скорость с этой потерей, решила, что пассажиркам лодки следует добраться до Микелона своим ходом на веслах. В конце концов это предложение было забаллотировано из соображений гуманности. Мы подавляющим большинством постановили, что было бы зверством обречь двух собак на тяготы ночи в море.

Затем две из самых очаровательных наших дам спустились вниз распаковать корзину с едой (корзины с напитками уже распаковались сами собой). Почти сразу же обе вновь оказались на палубе, и им стало очень-очень плохо — главным образом за борт, — однако хватило и на них самих, и на тех, кто сгрудился в кокпите.

Несколько придя в себя, они обрушили на нас с Майком гневные слова. Сказали, что в каюте стоит такая вонь, что и дохлую лошадь стошнило бы. Впрочем, будучи француженками, они имели привычку преувеличивать. Даже не вонь, а так, запашок. Правду сказать, мы с Майком привыкли к нему и перестали замечать вовсе. Исходил он от нескольких десятков крабов, которые забрались под трюмный настил и там, отравленные трюмной водицей, обрели вечный покой в таких щелях, откуда извлечь их бренные тела не было никакой возможности.

Присутствие крабов привело к весьма оригинальной ситуации. Один из наших гостей страшно перепугался мысли, что плавает в такой хрупкой скорлупке по такому огромному океану, и не смог оставаться на палубе. Но из-за крабов не мог он оставаться и в каюте. Однако он нашел выход из этой дилеммы, проведя все плавание, скорчившись в каюте и высунув голову в иллюминатор. С палубы его голова напоминала украшающую жилище охотника голову лося, только безрогого.

Через восемь-девять часов, когда начинало смеркаться, мы вошли в широкую, окаймленную галечными пляжами микелонскую бухту. Известие о нашем прибытии опередило нас, и, едва мы обогнули Чэт-Рок, за которым открывался огромный полумесяц пляжа, десяток больших, ярко раскрашенных микелонских плоскодонок (каждая с маленькой каюткой на середине, придававшей лодке странное сходство с венецианской гондолой) соскользнули с катков в воду и двинулись нам навстречу.

Население Микелона состоит почти исключительно из басков, и они приветствовали «Ишь, ты!» так, будто она действительно была их корабликом, наконец-то вернувшимся в родной порт по сумеречным морям времени. Под эскортом этих лодок мы понеслись к растянутому селению, а наш баскский флаг гордо хлопал на клотике.

В окружении ликующей толпы мы побрели вверх по берегу к селению Бурж-де-Микелон — мимо серой массивной церкви к песчаной дороге, она же единственная улица. Ночью эта улица превращалась в спальню для множества маленьких черных пони и больших черных собак. Они по-всякому укладывались поперек дороги, и отличить их, одинаково черных, друг от друга возможности никакой не было.