Русалия - Виталий Амутных Страница 35

Всю эту велеречивую ахинею Стефан перевел в область жизненных реалий так: Константин не окажет существенного сопротивления в привлечении его имени к общему делу, но он смертельно и не без основания напуган возможной расплатой в случае провала предприятия и потому со своей стороны никаких конкретных действий ни за что не допустит. И все же то обстоятельство, что на если и не подлинную искренность, то весьма напоминающую ее явленную заинтересованность получил он столь прохладный ответ (едва ли не отповедь) раздосадовало Стефана.

— А ты никогда не задумывался, почему мы называем Бога жидовским именем? Но еще того смешней называть себя израильтянами и сынами Авраама, — вдруг ни с того ни с сего со злобой бросил он.

Несмотря на многолетнюю тренировку лицевых мускулов, на физиономии Константина мелькнуло выражение оторопи, которое он спешно перестроил в мину суровости, но, быстро оценив ее неуместность, тут же заменил на маску сострадательного ментора:

— Ибо и иудеи требуют чудес, и эллины ищут мудрости.

— Послание апостола Павла…

— К коринфянам.

— Глава пятая…

— Глава первая. Стих двадцать второй.

— Угу, — криво оскалился Стефан.

— А что?

— Ничего. Вон тебя Елена зовет.

Константин обернулся, — с трибуны по ту сторону ипподрома ему махала краем наброшенного на голову покрывала жена. А кто это прощаясь раскланивается с ней? Ну конечно же это Василий Ноф — по-дворцовому набожный, по-дворцовому ригористичный и по-настоящему алчный и скаредный дворцовый евнух (внебрачный сын все того же треклятого многоликого Романа), появление которого в любом деле всегда было верным свидетельством того, что затевается новая каверза, и ее цветение неизбежно.

— Пойду, — обрадовался он возможности завершить тягостное собеседование.

— Иди. И позволь мне на правах более опытного человека дать тебе совет: прислушайся к словам Елены. Она хоть и не столь красноречива, как ты, но по-женски чрезвычайно сметлива.

О! Оказывается разговор не только не закончен, он только начинается. И тут уж со всей полнотой очевидности Константин осознал, что все пути для бегства ему отрезаны; куда бы он ни бросился, где бы ни попытался скрыться, его всюду найдут, приведут, измучат, обяжут, и нет ни малейшего смысла противиться этой всеобъемлющей сокрушительной силе консолидированной жадности.

Вместе с Еленой Константин покинул Циканистр. На этот раз она не села в паланкин, но шла рядом с мужем, сжигаемым снаружи солнцем, а изнутри — закипающим ужасом перед надвигающимся бесплотным чудовищем, неопределенным, неминуемым и неумолимым.

— Милый мой, — негромко ворковала Елена в ритме медлительного их шага, создавая на полном армянском лице своем такие гримасы добросердечия, ласковости и почти обожания, что Константина в дополнение к разыгравшемуся общему недомоганию еще и начинало мутить, — знаешь, я так счастлива просто идти рука об руку с тобой. Мне ничего не надо, у меня все есть. Но иногда я читаю какую-то невысказанную тоску в этих голубых, любимых мною глазах. И я понимаю, что тебе, мужчине, порфирородному наследнику Ромейского престола, твоему благородному уму и возвышенному государственному таланту слишком тесно в тех обстоятельствах, которые, словно испытание Божье, посланы свыше. Но, как бы ты не решил поступить, помни…

На ходу она сломила с куста олеандра ветку с зонтиком крупных розовых цветов на конце и принялась обмахиваться ею, продолжая свою медоточивую речь:

— …любя тебя, я готова…

— Осторожно! — прервал ее Константин, указывая подбородком на цветок в ее руке. — Это растение ядовито.

— Я знаю, милый. Но какой аромат! Просто с ним, как и во всем, следует соблюдать осмотрительность, — подарила она мужа еще одной чудовищно нежной улыбкой. — Так вот… А! Я чувствую, как год от года моя любовь к тебе становится крепче и чище. Но главное, я хотела бы, чтобы ты знал, — ради тебя и твоего благопреуспеяния я готова пойти на любые жертвы. Более того… Ну что нам скрывать друг от друга! Ведь муж и жена — не разное, но одно целое. И даже, если ради мужа моего мне нужно будет навсегда расстаться с отцом, — оглянувшись на следовавших в некотором отдалении равдухов, эти слова она произнесла с особенным значением, — не задумаюсь ни на минуту, какое решение принять.

А Константина, степенно выслушивавшего эти слова, душили злость и слезы от сознания собственного бессилия перед произволом этой темной могущественной силы, увлекающей его за собой. Было так очевидно, что вовсе не какие-то отдельные личности, и даже не совокупность отдельных воль творит вот сейчас, прямо на его глазах, зарождение очередной причуды действительности. Люди же, упоенные самолюбованием, и не примечают, что, точно гонимые ветром песчинки, складывают те или иные причудливые фигуры отношений, действий, событий вовсе не своим произволением, но сообразно силе некоего необъятного закона, которому нет никакого дела до пошлости их этики, подлости христианского ранжира и глупости целей. Константин видел душой, что все многосложные механизмы колоссальной затеи приведены в действие, и теперь все эти разрозненные прежде всегдашние измены, подлоги, убийства, тайные письма, подкупы, вельможи Дворца и крестьяне фемы Калаврия, венецианские купцы и росские воины, хазарский мэлэх и эксусиократор [163]Алании, золото, влаттий [164], слезы, надежды, торжество, досада… весь этот ил, сонно лежавший на дне реки времени, вдруг вновь поднимается, мириады его крохотных скользких частичек свиваются общим движением и устремляются в одном направлении… Куда? Каждая из частичек, из числа обладающих хоть тенью сознания, на этот счет имеет собственное представление, но никто не может знать ни истинную причину, ни тем более смысл предстоящих событий.

— Ну что ты так задумался! — трепала мужнин локоть маленькой жирной ручкой, пальцы которой были сплошь унизаны кольцами и перстнями, Елена. — Не грусти. Я люблю твою улыбку. Вот так. Христос милостив, — и все для нас сложится благополучно. Верь!

Тут только Константин заметил, что они уже стоят возле входа в трапезную, фигурная кирпичная кладка стен которой в сочетании с известняком и прослойками розовой связки всегда ассоциировалась у него с армянским пирогом, по настоянию (дьявол бы его побрал!) старого Романа слишком часто появлявшегося на царских столах.

— Ты видимо в библиотеку? — зачем-то уточнила Елена.

— Да… пожалуй.

— Ну храни тебя Господь, — маленькая пухлая ручка в перстнях сотворила крестное знамение, и через несколько минут Константин был предоставлен самому себе, если не принимать во внимание время от времени напоминающее о себе прилипчивое внимание соглядатаев Романа Лакапина.