Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский - Глеб Морев Страница 34

Вероятнее всего, определяющим в решении Бродского стал разговор с Карлом Проффером, состоявшийся вечером 10 мая, после возвращения Бродского из ОВИРа, в комнате на Пестеля, а потом на крыше Петропавловской крепости, куда он и Профферы с детьми отправились, чтобы поговорить, избежав прослушки. «„Что мне теперь делать?“ – с просил он, когда мы сидели в его комнате <…>. Все просто, сказал я, будете поэтом при Мичиганском университете», – вспоминал Проффер ^[240].

Это спонтанное, данное авансом обещание, которое благодаря энергии и усилиям Карла Проффера оказалось к началу июня реальностью, на наш взгляд, и послужило аргументом, который заставил Бродского принять предложение властей.

Из интервью, данного Кэрол Аншютц в 2015 году, следует, что их отношения с Бродским прервались (по его инициативе) в тот момент, когда он был поставлен перед необходимостью ехать по израильской визе. После похода в ОВИР 10 мая они встретились лишь один раз – Кэрол передала Бродскому анкету для получения американской визы. Бродский ее заполнил и отдал ей обратно для передачи консулу. Профферы вспоминают об этом несостоявшемся браке как о «фиктивном» ^[241] (со стороны Бродского), противопоставляя его «настоящему», но также несостоявшемуся браку – с Фейт Вигзелл. В любом случае информация о нереализованном намерении заключить брак с американской студенткой-стажеркой, переданная в середине мая из американского посольства в Москве (куда в марте для консультаций приезжала Кэрол Аншютц) в Вену, осложнила получение Бродским визы в США.

По воспоминаниям Проффера, из бумаг, присланных в Вену из Москвы, следовало, что «в московском посольстве не желали осуществления матримониальных планов Иосифа; так или иначе, теперь, когда он появился здесь другим путем, к нему отнеслись настороженно» ^[242]. Потребовалось вмешательство массмедиа, чтобы отношение изменилось ^[243]. 15 июня Бродский наконец получил разрешение на въезд в США. Проффер до конца жизни считал, что «по его делу было принято решение в Вашингтоне, причем на относительно высоком уровне» ^[244]. В отличие от первой империи, не желавшей делать для поэта никаких исключений, бюрократическая машина второй сразу пошла ему навстречу.

В эмиграции Бродский, заявлявший, что «идентичность поэта должна строиться скорее на строфах, а не на катастрофах» ^[245], избегал подробностей своего выезда из СССР. Те немногие факты, которые он с начала 1980-х годов излагал в разных интервью, не отличаются от свидетельства, записанного им перед отъездом и тогда же переданного Катилюсу.

За исключением одной детали.

В тексте из архива Катилюса полностью отсутствует тема угроз и давления на Бродского. Центральная реплика Пушкарева, отмеченная сменой тональности и переходом к формулировке сути вызова Бродского в ОВИР, звучит в изложении поэта так: