1920 год. Советско-польская война - Юзеф Пилсудский Страница 33

Я пишу это о генерале Розвадовском не для того, чтобы его обидеть, а для того, чтобы не дать сделать из этого генерала посмешище, из генерала, который много потрудился в это тяжелое для нас время. Я назначил его своим начальником штаба не потому, что он был самым подходящим на эту должность, а потому, что он являл собой счастливое исключение из всех тогдашних высших генералов. Он никогда не терял бодрости духа, энергии и моральной силы, он верил в нашу победу, когда многие, очень многие эту веру уже утратили, а если и работали, то через силу, надломленные морально. Все это компенсировало для меня большие недостатки генерала как начальника штаба, ибо я не знаю такого дела, над которым он мог бы высидеть хотя бы час. Поэтому я не удивлялся, что генерал Вейганд, привычный к систематичной работе в штабах, прибег к столь дипломатическим методам в их взаимоотношениях.

Я лично редко принимал участие в дискуссиях и спорах, но наравне с другими, даже с п. Тухачевским, позволил себе историческое сравнение, которое сейчас представляется мне наиболее точным, если вообще исторические сравнения могут быть точными. Пан Тухачевский, желая более резко выразить свое негодование по поводу действий (а вернее, бездействия) южной группировки, сравнивает битву под Варшавой с поражением Самсонова в Восточной Пруссии в 1914 году. Там ген. Ренненкампф, как здесь Буденный и командующий 12-й армией, преследуя другие цели, не помог своевременно Самсонову, когда маршал Гинденбург сосредоточил против него все свои силы и нанес ему сокрушительное поражение. Что касается меня, то я сравнивал «поход за Вислу» п. Тухачевского с таким же «походом за Вислу» ген. Паскевича в 1830 году. Я даже говорил, что концепция и построение марша позаимствованы, видимо, из архивов польско-русской войны 30-го года. Читая работы п. Тухачевского и п. Сергеева, я не без некоторого торжества заметил, что некоторые известные мне мотивы ген. Паскевича, который боролся с революционной Варшавой и в память о своих подвигах получил титул князя Варшавского, как две капли воды похожи на мотивы п. Тухачевского, который спустя почти сто лет стремился захватить нашу столицу. Пан Тухачевский, как и Паскевич, опирался своим правым флангом, то есть основными силами, на якобы нейтральные, но на самом деле враждебные нам государства. Уже с самого начала он имел от этого большую пользу, так как Литва стала ему активно помогать. С обеспокоенностью я следил за развитием этих событий, особенно когда правый фланг п. Тухачевского точно так же уперся в Восточную Пруссию. Я даже велел добыть сведения, не пользуется ли он той помощью, которую когда-то извлекал из своего положения Паскевич. Он, как и п. Тухачевский, испытывая серьезные трудности с тыловым и транспортным обеспечением, пытался заручиться помощью Пруссии в поставках войскам всего необходимого, помощью, основанной на общих интересах захватчиков Польши. Особенно меня беспокоили поставки боеприпасов, которых у п. Тухачевского могло не хватать после долгого похода от Западной Двины и Березины к Варшаве.

Исторические сравнения могут и не оправдаться, поэтому всегда остается необходимость в острых, образованных умах. Этой чертой должны обладать прежде всего военные, потому что ум свой и характер они оттачивают чаще всего на истории войн, даже давно прошедших. Поэтому исторические примеры часто являются отправной точкой в размышлениях полководцев. Но эти примеры не обладают такой силой, как различные доктрины и доктринки, и при их использовании в спорах и дискуссиях, как правило, меньше всего годится суровый окрик из-под купола Дома Инвалидов в Париже: «Mais c’est la realité des choses qui commande, messieursl» (Но, господа, это же реальность вещей, которой нельзя пренебрегать! – фр.), ибо исторические примеры редко побуждают людей, а значит и полководцев, к действию. Но уж если эта тема затронута, то в литературном поединке с п. Тухачевским я не могу не воспользоваться случаем и не сказать ему, что пример Марны представляется недостаточно обоснованным.

Естественно, я не имею в виду стратегическую обстановку и основные предпосылки этого сражения, потому что они не имеют ничего общего с нашим анализом по одной простой причине. Если ген. фон Клюк подставил французам свой правый фланг, сближаясь с соседней армией ген. Бюлова, то п. Тухачевский удалялся от своих южных соседей, подвергая опасности прежде всего свой левый фланг и опираясь правым на нейтральную, но враждебную Польше Восточную Пруссию. Сходство прослеживается скорее в психологическом подтексте приказов и действий немцев в 1914 году и п. Тухачевского в 1920 году – в недооценке и пренебрежении противником. Если п. Тухачевский направо и налево «рассеивал», «давил» и «громил», то генералы фон Клюк, фон Бюлов и фон Гаузен, не имея в своем лексиконе этих русских слов, ежедневно слали в Главный штаб победные донесения, в которых противник спасался бегством, избегая встречи с грозными германскими когортами. А когда в Главном штабе, наконец, поверили в разгром французской армии, разгром, существовавший только лишь в поступивших донесениях, то с их фронта сразу же сняли два корпуса для других государственных нужд, два корпуса, которых как раз и не хватило для победы на Марне. У нас же, если верить п. Тухачевскому и п. Сергееву, наиболее часто «рассеиваемыми», наиболее «раздавленными», полностью деморализованными и небоеспособными за все время отступления от Двины и Березины к Висле всегда оказывались три наши дивизии: 8, 10-я и 1-я литовско-белорусская. Но именно эти дивизии практически лучше всех выдержали все тяготы отступления, и именно их контратаки не позволили противнику развить первый успех при непосредственном ударе на Варшаву.

Переходя к решению, которое я принял 6 августа, сразу же отмечу, что в дискуссиях, к которым я помимо воли прислушивался, не принимались во внимание два особо важных, на мой взгляд, фактора. Одним из них было то, что мы должны были начать мирные переговоры. Именно под давлением того, что п. Тухачевский называет заговором международного капитала или международной буржуазии, мы должны были послать свою делегацию не куда-нибудь, а в Минск, где находился п. Тухачевский, чтобы, как милостыню, выпрашивать у него мир. Иначе как нищенством это назвать нельзя, потому что мирные переговоры мы должны были начать именно в тот момент, когда противник стоял у ворот нашей столицы и грозил уничтожить наше государственное устройство, прежде чем молвит слово о мире. Не знаю, какие чувства в отношении этого шага испытывали уважаемые участники исторической дискуссии на Сасской площади, не знаю и никогда не пытался узнать. Зато могу сказать со всей определенностью, что меня, человека, которого учили, но так и не научили покорности, именно этот момент тяготил более всего, а как Верховный главнокомандующий и глава государства я обязан был позаботиться о том, чтобы наша делегация не выезжала из столицы без полной уверенности в ее безопасности. Как мы увидим ниже, это сильно сказалось на моем решении.

Вторым обстоятельством, которое не учли дискутанты и которое всегда тяжелым бременем лежит на главнокомандующих, была вопиющая необходимость реорганизации управления на случай, если бы нам удалось взять инициативу в свои руки. Еще раньше я сменил командование на севере – и ген. Шептицкого, и ген. Зыгадловича. Ген. Шептицкий был отстранен от командования фронтом, как я и намеревался, с выходом войск на Буг. Генерала Зыгадловича, командующего 1-й армией, еще раньше, при потере Гродно, заменил ген. Ромер. С удовлетворением отмечаю, что, когда этот энергичный генерал принял на себя командование, наша 1-я армия, хоть и продолжала испытывать на себе давление трех северных армий противника, сумела сделать то, что я требовал от севера, – выиграла время.