Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям - Станислав Симонов Страница 29

— Но это же приведет к войне.

— Да. И эта война уже идет, война за жизнь. Никто не хочет умирать — ни урод, ни вырожденец, ни мутант, ни человек. Значит, если война уже идет, нужно выбирать сторону, на которой именно ты, конкретный индивид, будешь сражаться, на стороне людей или уродов. Причем ситуация такая: уродов больше, они хитрее и подвижнее. Но они, по сути, паразиты, разлагающие вид. Почему борьба с крысами, клопами или вшами ни у кого не вызывает вопросов, связанных с моралью? Морально ли, жестоко ли, справедливо ли их уничтожать? Все, безусловно, понимают, что это правильно и справедливо. Понятие жестокости в этом случае неуместно. В нашем случае уместно все, что ведет к сохранению человечества как биологического вида. А значит, и мораль должна быть соответствующая.

— Так, что же делать? Это же фашизм.

— Фашизм появился в период здорового состояния общества. Одни физически здоровые прилагали уничтожать или загонять в резервации других физически здоровых людей. Сейчас ситуация другая. Уже необходимо создавать резервации для здоровых людей, поскольку больных, уродов, мутантов и вырожденцев становится больше нормальных. Лечение генетических отклонений привело к вспышке других многочисленных странных и вообще не поддающихся определению заболеваний. Вылечивая единицы, угробили весь вид. Я о том, что известно; что происходит в Америке, в Африке, неизвестно. Если в Сибири поменялся климат, то и там он должен был поменяться. Но силовики прячут сведения, скрывают информацию.

— Но есть же авиация, самолеты для дальних перелетов.

— Есть. Нет топлива. И что делать с обслугой на аэродромах Америки? Как посадить такой самолет?

— Не может быть, чтобы не сохранилось это все.

— Может, и сохранилось. Но кто этим будет заниматься, кто и зачем, если сейчас всех все устраивает?

10 октября. Все! Нет свободы, нет другого мира и другого образа существования. Не-ту! Есть перегруженная подводная лодка, привокзальная коммунальная квартира, ключ от дверей которой потерян. Осколки, ошметки цивилизации и круглосуточно бубнящий телевизор. И мои воспоминания о другой жизни. Сны уже снятся исключительно тюремные. По телефону звонить не хочется, противно от самого себя и, главное, говорить с волей не о чем.

А был ли вообще другой мир? Может быть, его не было?

Судьба моя зависит от решения судьи, напоминающего мышеватого Путина, и вдумчиво ковыряющего в носу очкарика со странными полупедерастическими манерами — прокурора. То ли комплекс у него такой, что зажат так, что лучше не разжимать, либо он реальный латентный (хотя, может, и не латентный) гомик. А еще от мясисто-красномордого с пугливо-осторожными свинячьими глазками адвоката потерпевшего. С фамилией Жебоебов, или Жабоебов, или Жабоедов — одним словом, черт поймешь. Кто эти люди? Почему им суждено решать мою судьбу? Как случилось так, что именно они судьи и вершители? Тьфу, мерзость какая.

Невозможность — Это сложность, Воз и можно Через «не». Возникают в тишине: Косность, Пряность, И бездарность, Пошлость, Глупость, Ну, и холодность в душе. Невозможность — Это можность, Через обреченность. Как старинное пенсне На носу засело «не», Близорукая возможность, Есть, по сути, невозможность. Миллениум: Миллениум — цивилизации линолеум И Синрикё Аум, Миллениум: Немного не дожил Наумов И малость пережил Элем. Миллениум, бредущий наобум, Назойливо гудящий интершум, Вселенский шмон Бездарных душ. Миллениум: Армагеддона кум, Засохший грим Земли. Иссохший разум, Космической зари. Миллениум: Колени у меня болят, Миллениум покрылся ленью ум. Стоим мы в ряд, Нас миллионы, Какой-то неудавшийся подряд. Пришла пора менять судьбы законы.

Пропеллер вентилятора, привязанный бинтами к проржавевшей «решке», тихо жужжа, перемешивал спертый горячий воздух камеры.

В тюрьме собирается целая галерея самых разнообразных персонажей. Однако среди них редко встречаются лица, не отмеченные печатью деградации. Почему? Вероятно, еще и потому, что у подобных типов имеется врожденная склонность к нарушению закона. Хотя такая склонность присутствует у многих, но эти, нарушая закон, скрыть следы своей деятельности не в состоянии.

Создается полное ощущение, что тюрьма является своеобразным общественным фильтром, абсорбирующим человеческие элементы по принципу склонности к нарушению закона, которые могут стать своеобразными общественными «козлами отпущения», цифрами в милицейских отчетах.

Силовые структуры не заинтересованы в реальном предотвращении преступлений. Они заинтересованы только в статистике раскрываемости. Из десяти преступлений шесть раскрыто — и всем хорошо. Даже если пять из них были спровоцированы самими работниками правопорядка, это шестьдесят процентов раскрываемости.

Возвращаясь к физиогномике. Не все личности со «странными» лицами совершают преступления. Случается, что закон нарушают и люди с нормальными лицами, однако процент типов со «странной» внешностью весьма высок, их явное большинство. И это не может быть случайностью.

Надо внимательно перечитать Ломброзо.

— Ты же говорил, что нет у тебя дачи!

— Так дальше ничего не было.

— Ты говорил — дачи нет!

— Дальше? Так дальше ничего и не было.

— Вьюн людской. Все время выкручиваешься. Смотри, в узел завяжешься.

— И что?

— Срать будет проблематично.

Корявая правда! А бывает ли другая?

Предрассудки всегда есть и будут. Предрассудки — вчерашний, чужой ум.

15 октября. За давностью отпущен подельник Новгородского. На Новгородского смотреть страшно — он за пару месяцев похудел килограммов на тридцать.

Сказать, что у меня Печаль светла, Что ночи, полные огня, Судьба преподнесла, По совести, я не могу. Огня, действительно, довольно В пространстве и мозгу, Печаль кровоточит, и сердцу больно. Печаль мерзка, как испражненья, Как городская свалка на жаре, И не простое упражненье Бороться с нею на жаре.