Дядя Джо. Роман с Бродским - Вадим Месяц Страница 12

— В Америке сидит за решеткой два миллиона человек, — сказал я. — Двадцать пять процентов заключенных всей планеты, хотя население составляет всего пять процентов от мирового. Это похлеще ГУЛАГа.

— Чушь, — резко отозвался Бродский. — Хуже нашего ничего быть не может.

— Вам виднее, — ответил я и замолчал.

— Зачем вы разводите мне эту пропаганду? — вспылил Бродский. — Сравните еще концлагеря, в которых сидели японцы, с нашими. Тут есть суд, закон. Каждый имеет право на адвоката.

— Тюрьмы здесь в основном частные. Владельцы заинтересованы в большом количестве обвинительных приговоров. Платят «бонусы» судьям, чтобы сроки заключения были максимальными. Особенно для квалифицированных рабочих. На этом построена целая экономика.

— С вашим поколением лучше не спорить. Все-то вы знаете.

— Я не спорю. Читал перед этим статью в газете.

— Газетчики ничего не знают. Вы когда родились?

— В 1964-м.

— Я встречал этот год в Кащенко. Думал откосить от суда.

— Я в Кащенко люблю ездить на трамвае. Там пруд у больнички. У воды хорошо пить пиво.

— Вот именно. Ни хрена ваше поколение не понимает. И говорить не о чем. Зачем вы меня сюда привели?

— Тут нет ничего более интересного. Можно сходить в краеведческий, но вам как писателю это должно быть ближе.

Бродский нехорошо ухмыльнулся.

— Вообще-то забавно. В такое идиотское место я мог попасть только благодаря вам.

— Диалектика тут понятная, — продолжил я. — Мир глобализуется во главе с США. Вместе с ростом прогресса набирает силу бандитский элемент. Контрреволюция крепнет. Вот Америка и строит тюрьмы. Пенитенциарные учреждения планетарного масштаба.

Тот же Гулаг, но теперь на весь мир. Скоро негров будут ссылать на Колыму. Представляете, как повысится воспитательный момент?

— Какой вы болтун. Противно слушать.

Мы заинтересовались художественным оформлением одиночной камеры какого-то наркомана. В его привязанностях можно было не сомневаться. Черти, драконы и осьминоги увивали пространство его одиночки и были явно нарисованы с натуры. Жить в такой комнате нормальному человеку невозможно.

— Может, сфотографируемся? — предложил я. — Такое нужно выставлять в музее современного искусства.

— Валяйте сами, — сказал он. — Я не хочу компрометировать вас своей компанией.

Я посмотрел на него с вызовом.

— Шутка, — сказал он. — Вы мрачный сибирский чалдон. Это так называется?

На стене камеры, у изголовья шконки, я обнаружил большой список телефонов, начертанный несмываемым маркером на стене. «Лучший в городе минет», «Беру троих за раз», «Моей задницы ты не забудешь».

Я вынул блокнот и неспешно стал переписывать номера на страницу.

Рыжебородый верзила в капюшоне подошел к Иосифу, пробормотал что-то себе под нос, настороженно посмотрел на меня.

— В этой жизни все может пригодиться, — сказал я, выбираясь из камеры.

— Особенно вам, — улыбнулся Бродский. — Представляю, какую дрянь вы тащите в свой дом. Камни, телефоны проституток, сомнительные рукописи.

— Я перевозил пластиковое дерьмо с материка на материк. В подарок другу. Потом Мишка перелетал океан и привозил его мне. Говно пересекло расстояние в десять тысяч миль и стало говном необычным. Говном с судьбой. Арт-объект. Сертификат подлинности прилагается.

— Ну и что потом?

— Потом друг умер и унес тайну этого говна в могилу.

— Взял его с собой в гроб? — спросил Бродский безжалостно.

— Ради искусства мог и взять. Умер он, кстати, в столь любезном вам Комарове.

При упоминании о Питере Бродский посерьезнел, но спрашивать ничего не стал. На могиле Ахматовой мы с Мишкой неоднократно бывали и даже поймали там белку, в которую переселилась ее душа.

Мы направились в Камелию. На Файв-Пойнтс наряду с культовыми «Папой Джазом» и «Хард-рок-кафе» имелся такой вот местный «Барнс-н-Нобл»: книги и еда. Бродский заказал себе гаспаччо, заявив, что, побывав в Мексике, ни разу его не пробовал. Я взял фарша с острым соусом. Сходил в книжный отдел и принес свежий номер эротического журнала «Желтый шелк» со своим рассказом.

— Хочу похвастаться. Начал покорять американскую коммерческую прессу, — сказал я.

— О чем там у вас?

— Молодая интеллигентная девушка соблазняет старика, встреченного на улице.

— Я знал, что вы думаете только о бабах, а умствуете для отвода глаз.

— А вы о чем думаете?

— Я всегда думаю о высоком, — сказал Бродский.

— Я постеснялся подойти к вам в тюрьме, — начал разговор рыжий мужик, который уже несколько секунд мялся у столика. Он походил на капитана пиратского судна. По-русски изъяснялся правильно, но со скандинавским, что ли, акцентом.

— Вы доводите до абсурда любые начинания, — рассмеялся Бродский, обращаясь ко мне. — Вы слышите, как это звучит. «Я не стал подходить к вам в тюрьме».

«Моряк» продолжил, не обращая внимания на реплики.

— Меня зовут Крюгер. Бенджамин Крюгер. По профессии — биофизик. Нейролог. Занимаюсь вещами, касающимися вас обоих. Можно попросить у вас автограф? — протянул он книжку Бродскому.

Книжку на английском он нашел в этом же магазине — сборник очерков нобелиата. Поэт неохотно черкнул ему несколько строк на титуле и, возвращая брошюру, спросил: «Всё?». Это было невежливо, но уместно.

— Не смею вас задерживать, — расшаркался Бенджамин. — Я видел, что молодой человек записывал телефоны интересных людей в камере-одиночке. Я бы хотел предложить вам обоим телефонный справочник, составленный мной. Звоня по этим номерам, вы приобщитесь не только к классике, но и к самой актуальной поэзии.

Бродский вытаращил на него глаза, словно его оскорбили. Я машинально протянул руку, взял книгу и, открыв ее, увидел бесконечный перечень номеров без имен и фамилий.

— Я написал все стихи на свете, — сказал Крюгер. — Ваши, — обратился он к Бродскому. — И даже ваши, — кивнул он мне. — Вам, Иосиф Александрович, не мешало бы знать об этом в конце творческого пути.

— Вы идиот? — спросил Бродский каменным голосом. — Я видел много идиотов. Вы наиболее идиотский идиот. Валите отсюда.

Как только безумец покинул помещение, мы встали из-за столика. Бродский швырнул двадцатку на стол, словно это сотня. Персонал мы не благодарили. Журнал я оставил на столике. Книгу Крюгера машинально сунул в рюкзак.

— Кругом эти гнилозубые графоманы, — ворчал Бродский, пока я вез его до станции.

Ночевать в Южной Каролине поэт категорически отказался.