Клавдий. Нежданный император - Пьер Ренуччи

X год до нашей эры. Прошло уже 20 лет с тех пор, как Антоний и Клеопатра, потерпев поражение при Акциуме и Александрии, покончили с собой. Их сын Октавиан, усыновленный Цезарем, стал единственным властелином Римской империи. Этот 32-летний мужчина слабого здоровья взялся преуспеть там, где отступали все реформаторы — от Гракхов до Цезаря. С середины II века до н. э. Рим переживал серьезный внутренний кризис. Если коротко, то затяжная война с Карфагеном разорила средний класс, бывший социальной основой Республики. Небогатые земледельцы, долгое время находившиеся в армии, уже не могли бороться с гигантскими латифундиями, сколоченными аристократией в их отсутствие. Этим новым пролетариям не оставалось другого выбора, кроме как идти в Рим и осесть там. Они влились в городской плебс, уже пополненный беженцами, согнанными с родных мест нашествием Ганнибала. Разрушение класса граждан нарушило гармонию равновесия, на которой зиждилась прекрасная и здоровая Республика. Она медленно умирала в судорогах скрытой гражданской войны, из которой никто не выходил победителем надолго. Ибо в этом распадающемся обществе власть отныне принадлежала полководцам, сумевшим поставить под свои знамена множество новых бедняков. Конечно, у легионеров было уже мало общего с солдатами-земледельцами былых времен. Они были добровольцами, профессионалами, которых интересовали только жалованье и добыча, получаемые в военных походах. Эти воины, преданные честолюбивым командирам телом и душой, проложат им — Марию, Сулле, Помпею, Цезарю — дорогу к личной власти, которую ни один из них не сумеет удержать.

Социальный кризис сопровождался не менее серьезным институционным кризисом. В результате военных завоеваний Рим оказался в ответе за огромную территорию, руководить которой стало не под силу учреждениям древнего города. Можно без преувеличений сказать, что Рим в той же мере грабил, в какой руководил. Умирающая республика жила в основном за счет «дойки» провинций, поскольку эмпирическая система правления без особой щепетильности смешивала политику и администрацию. Конечно, не все правители провинций были монстрами наживы. Кое-кто даже справлялся со своей задачей с честностью — тем более замечательной, что система к ней не предрасполагала. Эти люди были не профессиональными управленцами, а политиками, более занятыми своим «путем чести» в Риме, чем благополучием ненадолго вверенных им территорий. Но как раз карьера и поглощала много денег, потому что, вернувшись в Рим магистратами, они устраивали зрелища для народа и строили общественные сооружения. При таких условиях было очень соблазнительно воспользоваться пребыванием в какой-нибудь провинции, чтобы поправить свои финансовые дела в преддверии выборов и извлечь из этого личную выгоду. В довершение всех бед наместник оставался на своем посту не более года, а значит, должен был награбить как можно больше за короткое время, прежде чем уступить место коллеге, которым, разумеется, будут двигать те же мотивы.

Забрав всю власть в свои руки, Октавиан теперь должен был преобразовать государство. Не вдаваясь в подробности его правления, богатого перипетиями, скажем лишь, что главной его задачей было установить монархию, которая не напоминала бы ее внешне. Почему монархию? Поэтому что это единственный режим, способный объединить огромную империю из множества народов с разными обычаями и культурой, и единственный тогда способ добиться консенсуса. Республика прошлого, даже если бы она вдруг возродилась, уже не подходила созданному ею объединению. Рим больше не был городом, он превратился в мир. А почему не должно быть внешних атрибутов монархии? Потому что римляне (и вообще италийцы) монархию на дух не выносили. Как объясняет Цицерон в диалоге «О государстве», «из-за нестерпимого высокомерия одного человека — Тарквиния — само имя царя стадо ненавистным для нашего народа».

Наученный более чем вековым горьким опытом предшественников, Октавиан понимал, что реформы надо проводить с крайней осторожностью, и потому продвигался вперед мелкими шажками, понемногу забирая полномочия, к которым как будто бы и не стремился. На первом этапе (30–23 годы до н. э.) он довольствовался тем, что регулярно становился консулом, не принимая диктатуры, которой Цезарь придал чересчур царское значение. Кстати, этот особый вид магистратуры навсегда выйдет из употребления. Благодаря званию консула, которое ему продлевали каждый год, Октавиан обладал высшими властными полномочиями консулов и преторов: мог командовать войсками, созывать сенат и народные собрания, заключать граждан в тюрьму. Но в течение этого периода он также благосклонно принимал почести, которые, не увеличивая его мощи, выделяли его особу. Так, в 29 году до н. э. он получил позволение постоянно носить титул «император», тогда как при Республике это было лишь временное отличие, которое полководец, одержавший победу, получал на время триумфа. С юридической точки зрения это не наделяло Октавиана никакими особыми прерогативами, однако таким образом в нем признавали носителя высшей власти. В итоге этот титул будет передаваться всем его преемникам, и не случайно в наши дни этим словом обозначают главу нового государства, порожденного Историей. Гораздо важнее то, что в практическом плане Октавиану затем пожизненно присвоили jus agenda (право действия) — важный элемент власти трибунов, который наделял народных трибунов законодательной инициативой в народных собраниях. В тот же год сенат проголосовал за введение общественных и частных молитв о здравии нового властителя.

В 28 году до н. э. высокое собрание пошло еще дальше, наделив Октавиана титулом «принцепс сената». Это был древний титул, который раньше носил «первый из сенаторов» — первый в списке, называемом «альбумом». Во времена Республики так называли старейшего из бывших цензоров или консулов, который получал «прерогативу», то есть право первым высказываться во время дебатов. Отныне этот титул будет предназначен императору и новый политический режим получит название «принципат».

Но самый важный конституционный переворот произошел в 27 году до н. э. 13 января Октавиан отрекся от своих полномочий перед сенатом, который умолял его принять их снова. После первого акта этой умело поставленной комедии был достигнут своего рода компромисс, по которому «принцепс» получал на десять лет «империум», распространяющийся на Галлию, Испанию и Сирию, оставляя прочие провинции под властью сената. Три дня спустя сенат проголосовал за ряд почестей для Октавиана, самой важной из которых было присвоение ему титула Август. Этот религиозный термин входит в одну семантическую семью с такими словами, как «ауспиции» (гадание по полету птиц) или «авгур» (толкователь знамений). Переплетение религии и политики, характерное для власти в Риме, позволяет понять, каким превосходством это простое слово наделяло Октавиана.

Став Августом, он отныне признавался высшим обладателем мистической власти — auctoritas, которую стоит вкратце описать, чтобы понять атмосферу той эпохи. В Риме слово auctoritas обладало совершенно четким смыслом, который вовсе не передается словом «авторитет». Оно обозначало политический вес учреждения (в первую очередь сената) или человека — магистрата или сенатора. В то время, когда власть обладала двойной природой — божественной и человеческой, оно отражало как раз мистическую законность политического органа, присваиваемую Небом и признаваемую обществом. Иначе говоря, auctoritas — вертикальная связь человеческой власти с Небом. При этом главным носителем ее всегда был республиканский сенат, а уже после него отдельные магистраты и сенаторы. Это не означает, что у достопочтенного собрания было больше власти, чем, например, у консула. Наоборот, меньше, поскольку сенат не обладал, как консул, законодательной инициативой, а собирался по его приказу. Он и не голосовал за законы — это было прерогативой народных собраний. Но поскольку он состоял из людей, ранее облеченных высшей властью, то его политический вес (то есть auctoritas) был таков, что на деле его мнением попросту нельзя было пренебречь. И вот теперь становится понятен истинный смысл революции 27 года до н. э. Наделив Октавиана титулом Август, древнее собрание сложило с себя высшую auctoritas, чтобы передать ее человеку, уже признанному главой — принцепсом. Так начала потихоньку складываться монархия, сосредоточив в одних руках большую часть imperium и высшей auctoritas.