Готовность номер один. Шестьдесят лет спустя - Григорий Сивков

Моим боевым друзьям,

отдавшим жизнь за Советскую Родину,

посвящается эта книга

В родном имении

На дворе по-уральски трескучий мороз.

После ужина взрослые, как и всегда в долгие зимние вечера, заняты каждый своим делом. Тятя — так мы, дети, уважительно и с любовью называли в семье отца — катает валенки и рассказывает всякие поучительные случаи из своей жизни. Мать прядет. Сестры — Елизавета, Клавдия и Лидия — тоже сидят за прялками. Мы с братом Евгением помогаем тяте. Младший брат Виталик, кулачками потирая осоловевшие глаза, притаился у печи.

Скудно светит подвешенная на крюк у потолка семилинейная керосиновая лампа с экономно пригашенным фитилем.

На чисто вымытом полу расстелен холст. На нем высятся пышные кучки черно-серой овечьей шерсти летней стрижки, щедро посыпанные овсяной мукой.

В жарко натопленной избе густо пахнет сухой шерстью, битой на самодельной шерстобойке. Где-то над печью домовито трещит сверчок.

Тятя взбивает кучки шерсти, перекладывает их на стол и катает "закаткой" войлок для валенок или, как говорят в наших местах, "катанок". Вот он развернул войлок, поглядел на свет и опять двигает закаткой, продолжает прерванный рассказ. Мы соседские ребятишки, которые пришли на посиделки, притихли, ловим каждое его слово. Говорит тятя неторопливо, с остановками и раздумчиво, словно заново переживая событие, о котором ведет речь. Он только что закончил рассказ о том, как конфисковывали излишки хлеба у кулаков. Задумался, потом без всякого перехода вдруг сказал:

— Что творится на белом свете, а? Немец-то точно ошалел.

Мы пока ещё ничего не понимаем, но с интересом слушаем. Тятя продолжает:

— Вишь ты, чужие земли ему понадобились… Так, чего доброго, и до нас черед может дойти…

Тятя какое-то время молча шуршит "закаткой" по столу.

— Да а, дела… — говорит он, окидывая взглядом моих сверстников. — Вишь, как разошелся фашист! Остановить надо. Вам это предстоит… Боле некому…

— Дядя Флегонт, а кто такой фашист? — спрашивает соседская девчонка и стыдливо прячется за спину брата Евгения. Тот цыкает на неё, толкая локтем в бок:

— Помолчи, чего пристала? В школе что ли спросить не можешь?

— Фашист — это человек такой, — говорит тятя, будто не замечая колкости Евгения. — Вишь, на земле своей ему тесно стало, так он чужие оттяпывает. Как вор, берет там, где плохо лежит…

Мы с любопытством слушаем. А тятя продолжает:

— Зарвался фашист. Остановить надо… Да, кроме нас, навряд ли кто сумеет… Соседство у него больно хлипкое…

За окном раздается раскатистый, гулкий, похожий на пушечный выстрел, удар. От неожиданности вздрагиваем и вопросительно глядим на тятю.

— Лед на пруду треснул, — поясняет он, откладывая в сторону "закатку". Время, однако. Пора спать. Утром вставать рано…

Соседские ребята шумно расходятся. Их говор минуту-другую доносится с улицы и потом затихает. Мы с Евгением смотрим, как сестры стелят себе постель на полатях, затем залезаем на печь. Отодвигаем подальше от края сонного Виталика, чтоб нечаянно не свалился на пол. Евгений вскоре тоже посапывает.

Тятя выходит во двор посмотреть овец, подбросить им на ночь корма. Мать, пригасив фитиль лампы, складывает в угол войлок, после какое-то время тихонько гремит ухватом у печи, готовится к раннему завтраку.

А я лежу на печи под впечатлением от тятиных рассказов. Поет сверчок. Мне почему-то вспоминается лето. Ранним утром., когда вся семья в сборе, тятя распределяет дела.

— Пойдете на работу, — говорит он старшим сестрам Клавдии и Лидии. Матери поможете, да и сами трудодни заработаете. А вы перед уходом натаскаете воды, — обращается он к старшим братьям Александру и Ивану. — Ну, а ты поливкой нашего огорода займешься, — отряжает он меня, — и за младшими, Женькой и Виталиком, присмотришь…

Мы слушаемся тятю беспрекословно, хотя он никогда не повышает голоса и его слова не звучат, как приказ. Мы его очень любим и уважаем за сердечность и доброту. Здоровье у него не ахти какое, часто прихварывает. Тяжело раненый вернулся он с первой мировой войны. Отделился от многосемейного, небогатого деда. Досталась ему при дележке только одна телка. Избу с грехом пополам новую построили. Лошади своей не было. Хозяйством обзавелись потом в колхозе, куда вступили наши родители.

Нас в семье восемь детей: три сестры и пять братьев. Жили мы тогда в своем "имении". Это изба с русской печью, полатями, столом и широкими лавками по стенам, а за избой огород. Стояло "имение" в живописном месте на берегу реки, неподалеку от мельницы.

Жили мы трудно. Рано начали работать по дому, и все рано приобщились к крестьянскому труду.

Самым тяжелым и нудным, пожалуй, было таскать воду для полива огорода. С двумя ведрами на коромысле поднимаешься из-под мельницы по отлогому берегу реки. Передохнуть бы, да самолюбие не позволяет. Впереди идёт брат Иван, он постарше.

— Давай, давай! — подзадоривает он.

А когда на огороде выльем ковшом воду на грядки, Иван скажет:

— Ну, вот теперь отдохнем малость, — и мы наперегонки бежим уже к речке.

Старшие дети умели делать всё, а на них глядя привыкали и младшие, хотя их работать и не заставляли. Бывало, поливаешь в огороде огурцы, а рядом младший брат Виталик не отстает ни на шаг и, улучив минуту, говорит:

— Дай я! — а сам смотрит просительно и цепко держит дужку ведра.

— Постой, отпусти! Смотри как это делается.

— Я умею…

— Смотри, смотри!

Покажешь ему как поливать. Точь-в-точь повторишь тоже самое, что тебе когда ты был маленьким, показал брат Иван. А он в свою очередь научился от брата Александра…

Работе мы отдавали время, да находили и потехе час. Знакома нам была охота с ружьем в уральском лесу и детские забавы и шалости. Играли мы со сверстниками в казаки-разбойники. Взбирались на трехметровые "водяные" колеса мельницы, когда та останавливалась на ремонт. Летом до озноба плескались в реке, а зимой катались с горок на самодельных лыжах и досках-ледянках.

Как ни трудно было нашим родителям, все мы, однако, учились в школе.

Старшие братья и сестры окончили начальную школу, доучивались уже потом, когда стали работать.

Так же, как и первые навыки в труде, узнал я от братьев азбуку, научился читать и писать задолго до школы.

В деревне, где жила наша семья, была начальная школа. В одной классной комнате размешалось по два класса. По одну сторону сидели, например, ученики третьего класса, по другую — четвертого.