Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина 1914-1919 - Николай Реден

Если бы кто-нибудь сегодня сказал мне, что через 20 лет я больше не буду американцем, что каждому городу и селению этой страны суждено пережить войну и голод, что жизнь всех моих друзей будет выбита из привычной колеи и большинство из них погибнет насильственной смертью, а сам я окажусь в отдаленном уголке мира, навсегда оторванный от своей семьи, — если кто-нибудь сказал бы мне все это, я счел бы такого человека безумцем и категорически отверг столь мрачные прогнозы. Возможно, позднее, уединившись и дав волю воображению, впал бы в томительное беспокойство. Я вспомнил бы, что не так давно считал подобное предсказание смехотворным и абсурдным, однако оно полностью оправдалось.

Даже самое невероятное кажется возможным теперь, когда я начал чувствовать пропасть, разделяющую мое восприятие жизни прежде и сейчас. Внутренне я изменился: иным стало мое отношение к понятию «национальное», у меня другие привязанности и устремления. Только память связывает того, кем я был, с тем, каким я стал, — непрочная цепь впечатлений, — которая одним концом накрепко прикована к живому, пульсирующему настоящему, а другим теряется в дымке времени, в странном, ирреальном прошлом. Трогая эту цепь, разум извлекает из далекого времени живые картины; каждая исчерпывающе полна: там люди, краски и звуки. Одновременно каждый образ — лишь эпизод в цепи событий, лишь миг бегущего времени, лишь маленькая ступень на этапе моего развития. Пять, десять, пятнадцать лет назад каждому из этих этапов соответствовали определенные надежды и разочарования, вера и убеждения. Сначала жизнь тянулась медленно, затем темп внезапно ускорился — над миром будто пронесся вихрь и посеял смуту среди окружавших меня людей.

В 1914 году наша семья проводила лето в Петергофе — курортном пригороде, расположенном в 25 милях от Петербурга. Наш дом — одна из четырех или пяти дач на побережье Кронштадтского залива — находился в некотором удалении от Петергофа. С одной стороны к нему примыкала рыбацкая деревушка, с другой — земли императорских владений. Дом представлял собой просторное деревянное сооружение без архитектурных излишеств, но выглядевшее весьма привлекательно. Вокруг был парк, обнесенный рядами длинных заборов, которые скрывали дом от любопытных глаз, и окруженный статными соснами, которые шумели кронами под морским ветерком. Одна из аллей тянулась вдоль дамбы, сооруженной из скальной породы. В море на расстояние нескольких сот метров уходила узкая деревянная пристань с широкой платформой на краю, со скамьями, а рядом лениво колыхались на воде наши лодки.

Именно здесь под плеск волн наша семья проводила последнюю неделю июля. Обычно в нашем доме царила непринужденная атмосфера: в выходные дни собирались гости, звучала музыка, играли в бридж, купались в море, совершали бесконечные экскурсии по живописным и историческим местам. Но в ту июльскую неделю было не до развлечений. Каждый из нас ощущал какую-то угрозу, ибо события приобретали неконтролируемый характер.

Месяцем раньше, как и всех русских людей, нас потрясли вести из Сараева. Убийство Франца Фердинанда, эрцгерцога Австрии, казалось безумным, злодейским преступлением, но, при всем своем возмущении и сочувствии, мы не могли сказать, что трагическая гибель эрцгерцога имела лично для нас большое значение.

Постепенно, однако, настроение изменялось. Россию охватили тревожные предчувствия, когда выяснилось, что Австрия намерена нажить политический капитал на своем несчастье. Среди образованных и мыслящих русских людей, влиявших на формирование общественного мнения, распространялись тревоги и обиды. Традиционная дружба России с Сербией представляла собой нечто большее, чем союз, продиктованный экономическими и дипломатическими соображениями. Большое число сербов приезжали в Россию на учебу, их присутствие сообщало отношениям двух стран теплоту и сердечность. И когда Сербия столкнулась с угрозой уничтожения со стороны могущественного и агрессивного соседа, в России усилилось сочувствие к своему балканскому союзнику.

Другим фактором, способствовавшим подъему в России национального самосознания, была затаенная вражда к немцам, так как в прошлом они выражали откровенное презрение к славянской расе. Во время кризиса эта скрытая неприязнь мгновенно выплеснулась наружу.

Общественное мнение определилось, соответствующую позицию заняло правительство России: если австрийцы нападут на Сербию, Россия должна прийти к ней на помощь. Но в то время как образованная часть русского общества почти единодушно одобряла такую политику, большинство продолжало надеяться, что войны можно избежать.

Тревожное ожидание в течение трех дней, последовавших за примиренческим ответом Сербии на безапелляционные требования Австрии, достигло наивысшего напряжения. Каждый понимал, что следующий шаг Вены определит течение нашей будущей жизни.

Когда наша семья в молчании собиралась после ужина на пристани, залитой лунным светом, отчетливо чувствовалось общее внутреннее напряжение. Меня беспокоили тревожные мысли: если страна будет ввергнута в хаос войны, как он отразится на каждом из нас? Какие ужасные испытания готовит судьба моему отцу — генерал-майору медицинской службы, матери? Старшая сестра Ирина сообщила о своей помолвке, но не произойдет ли крушение ее планов и надежд? С нами жила восьмидесятилетняя тетя, старая дева. Доживет ли она до восстановления мира и спокойствия?