Махатма Ганди - Кристина Жордис

На заре XX века позиции британского империализма были по-прежнему прочны. Индия же, по словам Джавахарлала Неру ^[1], погрязла в «болоте нищеты и пораженческих настроений, тянувших ее на дно», на протяжении многих поколений она отдавала «свою кровь, свой труд, свои слезы, свой пот», и это подточило ее тело и душу, отравило общественную жизнь во всех ее проявлениях, подобно смертельной болезни, разъедающей плоть и убивающей медленно.

Явился Ганди.

«Он был точно мощный приток свежего воздуха, побудившего нас расправить члены… луч света, пронзивший мрак; точно вихрь, перевернувший всё вверх дном, в том числе наше мышление. Он не сошел с неба; он словно возник из индийских масс, говорил на их языке и постоянно обращал внимание на них, на их ужасающее положение» ^[2].

Человек, которому предстояло изменить судьбу страны, был совершенно невзрачным. «Маленький человек жалкой наружности», но вместе с тем твердый, как сталь, или как скала. «Несмотря на невыразительные черты, набедренную повязку и наготу, в нем было что-то царственное, требовавшее повиновения… Его спокойные и серьезные глаза с цепким взглядом проникали в самую вашу душу; его голос, четкий и ясный, пробирал, доходил до самого сердца и переворачивал внутренности… Начинали действовать чары, магнетизм…» ^[3] В его присутствии у каждого возникало «ощущение причащения». Откуда брались эти колдовские «чары»? Конечно, не от разума, хотя призывы к рассудку тоже были; не из ораторского искусства и не из гипнотизма фраз — они были простыми и краткими, ни одного лишнего слова. «Вас захватывала абсолютная искренность этого человека и его личности; складывалось такое впечатление, будто он обладал неисчерпаемыми запасами внутренней силы» ^[4].

Однако уже при жизни Ганди его считали возможным критиковать. Вероятно, кое-кому претила сама мысль о вожде, святом или герое. В нем предпочитали видеть заурядного человека, действующего в силу обычных побуждений (личная выгода, борьба за власть, банальное тщеславие: «осознание самого себя как смиренного и нагого старика, сидящего на молитвенном коврике и сотрясающего империи силой своей духовной власти»), — короче, видеть за выдающейся личностью расчетливого человека, ловкача, влюбленного в свою славу и в конечном счете побежденного (как тогда казалось многим британцам — его врагам). Возможно, кого-то раздражал его эмоциональный подход к экономическим и социальным проблемам и то, что он напирает на религию (на самом деле, этику): тогда не допускалось смешивать религиозные принципы с политикой — областью, которую именовали разумом, тогда как Ганди действовал «магнетизмом» и пытался завладеть воображением народа, чтобы лучше направлять его. Возникал вопрос о связи между духовностью и политикой. Отношение, вызывавшее боль, непонимание, потрясения. «Зачем пытаться изменить существующий порядок?» — писал Неру, бывший его учеником и другом. «Нет, достаточно было изменить сердце людей! Вот что называют религиозностью во всей ее чистоте в противовес жизни с ее проблемами. Она не имеет ничего общего с политикой, экономикой или социологией. И все же Бог знает, как далеко мог зайти Ганди в области политики!» ^[5] Если у него действительно столь возвышенные цели, говорили его критики, зачем же тогда опошлять их, вступая в политическую жизнь, которая, как известно, по природе своей лежит далеко от поисков истины? Короче, никто не мог понять этой парадоксальной смеси «святого средневекового католика» и «политического лидера с практическим складом ума».

По меньшей мере, этот человек был подозрителен: не возникало сомнений, что под видом аскета скрывался хитрый человек себе на уме, ловко лавирующий, умеющий находить компромиссы между крайностями, между классами и партиями, способный проявить твердость в теории и гибкость в ее применении, радикально поменять свои взгляды, не заботясь о связи с прежними своими утверждениями, — короче, человек «необычайно сложный, смесь величия и низости, крупная политическая фигура, слишком политическая, что бросало пятно на его нравственные и религиозные концепции» ^[6], каким его увидел «Поэт», то есть Рабиндранат Тагор ^[7], в 1926 году, прежде чем безоговорочно примкнул к Ганди. Причем Тагор подчеркивал склонность к компромиссам, «эту тайную недобросовестность, заставлявшую его доказывать себе путем мудреных рассуждений, что путь, на который он согласился, есть путь добродетели и божественного закона, даже если на самом деле было наоборот, и он не мог этого не знать» ^[8]. Значит, он в большей степени был политиком, чем святым, и тем более хитрым, непостижимым, что он беспрестанно публично исповедовался в своих сомнениях, колебаниях, ошибках и крутых поворотах, работая в условиях полнейшей «гласности», как мы сегодня бы сказали. Нравственность, любовь, религиозная лексика — было ли это позой, злоупотреблением громкими словами и чувствами, чтобы увлечь за собой толпы и произвести впечатление на противника?