Десять десятилетий - Борис Ефимов

Город моего рождения — красавец Киев, овеянный славой «Матери городов русских». Вспомним о древнерусской Киево-Печерской лавре, о знаменитом Софийском соборе, о крестителе Руси князе Владимире, об объединителе русских земель киевском князе Владимире Мономахе, том самом, чья шапка впоследствии бывала «тяжелой» для иных русских царей…

Центральная часть того красавца города больше не существует — она была полностью разрушена в годы Великой Отечественной войны. Нынешний, не менее красивый Киев — теперь столица независимой, суверенной Украинской державы.

…Молодость моего отца прошла на Кавказе среди малочисленной народности — татов. Переехав впоследствии в Киев уже взрослым человеком, он встретился там с красивой «дивчиной» с Черниговщины. Они поженились. И родились у них два сына. Сначала — Михаил, который впоследствии стал известнейшим журналистом и избрал себе псевдоним — Кольцов, и спустя два с половиной года — Борис, то есть — я. Родители наши были простые люди, трудолюбивые и хозяйственные. Маленькая семья жила скромно, но безбедно. Отец не получил никакого образования, но обладал, что называется, золотыми руками. Он отлично тачал сапоги, портняжил и столярничал, переплетал книги, мастерил чемоданы и портфели, чинил замки и часы.

У меня сохранился внушительный документ, украшенный двуглавым орлом и возвещающий о том, что Киевское упрощенное ремесленное управление на основании соответствующих статей Устава ремесел предоставляет отцу право «производить обувное мастерство». Внизу стояли затейливая подпись ремесленного старшины и почти торжественное: «Дано в городе Киеве, января 9-го дня 1901 года».

Вскоре после моего рождения по соображениям, о которых я так и не удосужился узнать, родители переехали из красавца Киева в невзрачный, но бойкий городок Белосток, расположенный вблизи русско-германской границы. (Ныне он входит в состав Польши.)

Пыльные улицы со щербатыми мостовыми, вдоль тротуаров — грязные, никогда не просыхающие канавы, заменяющие отсутствующую в городе канализацию, чахлая зелень и убого провинциальные дома — таковы были белостокские виды и «пейзажи». Ни музеев, ни картинных галерей, ни театров, ни интересных архитектурных памятников. Самое значительное здание в городе — стандартный католический костел красного кирпича, угрюмо воткнувший в небо колючий готический шпиль.

С какого возраста я себя помню? Кому-то может показаться неправдоподобным, но тем не менее — с двух лет. У меня сохранилась фотография, на которой сняты мой брат и я, как раз двух лет от роду. На этой фотографии у меня крайне недовольная, надутая физиономия. И я отчетливо помню причину своего неудовольствия: мне очень хотелось сняться с ружьем в руках. Но ружье фотограф отдал Мише, а на мою долю досталась сетка с мячом. Таково было первое, но далеко не последнее огорчение в продолжительной моей жизни.

Дальнейшие воспоминания связаны с таким, далеко не шуточным событием, как русско-японская война 1904–1905 годов. Отлично помню чуждо звучащие, пугающие детское воображение слова: Порт-Артур, Мукден, хунхузы, шимоза, Цусима. Помню солдат в огромных маньчжурских папахах, помню фамилии царских генералов, проигрывавших одно сражение за другим, — Куропаткина, Гриппенберга, Ренненкампфа, а также «прославившегося» позорной сдачей крепости Порт-Артур генерала Стесселя, отданного за это под суд.

Были на слуху также имена японских военачальников — маршала Ойяма, генерала Ноги, адмирала Того. С именем последнего была связана трагическая гибель броненосца «Петропавловск», на борту которого нашли смерть русский адмирал Макаров и знаменитый художник Верещагин. Разговоры взрослых об этих страшных событиях будоражили и пугали детское воображение. Однако впереди были события не менее страшные, но более близкие — революция 1905 года. Конечно, я, пятилетний мальчик, не мог уразуметь сути потрясавших страну событий, которые врывались в нашу жизнь днями беспорядков, уличной стрельбы, погромов и грабежей. Но помню, как однажды отец, пытаясь понять, что происходит на улице, стоял у окна со мною на руках и успел, к счастью, пригнуться, когда револьверная пуля пробила стекло точно в том месте, где за секунду до того находилась моя голова.

…Застряли в памяти и уличные частушки той поры. Например, о военных делах: