Они. Воспоминания о родителях - Франсин дю Плесси Грей

Мне снятся очень яркие сны. Десять лет назад ^[1], в четвертую годовщину смерти мамы, я увидела особенно впечатляющий сон.

Снилось мне, что я живу одна в простом деревенском домике на холме, из окон моих открывается вид на долину. Внезапно я получаю письмо: мама требует переехать к ней – на холм напротив под названием Атланта. (О, причуды подсознания! Заменив пару букв, из этого слова легко сложить мамино имя – Татьяна.) Я сержусь, мне не хочется ей подчиняться, – и пишу в ответ: “Мне и тут хорошо живется. Я к тебе не поеду!”

Тогда мама приходит ко мне сама. Во сне она совсем не похожа на высокую величественную даму, которую я помню. Напротив, это сухонькая улыбчивая старушка, вся в черном и в скромной черной шляпке с вуалью в мушку. Я никогда не видела ее такой счастливой – она стоит на пороге, не желая входить, сияет от удовольствия и шлет мне воздушные поцелуи, а я улыбаюсь и машу ей в ответ. Нам обеим хорошо, мы рады друг другу и в этот момент ближе, чем когда-либо были на самом деле.

Проснувшись тогда, в 1995-м, я уже знала, к чему этот сон: пришла пора поговорить с мамой. Как это часто бывает в общении с родителями, наш разговор мог состояться только письменно, при жизни мы с ней никогда так не говорили. Моя блистательная мать – законодательница мод своего поколения, превратившая всю свою жизнь в ослепительный спектакль и вскружившая немало голов, – не слишком-то любила разговоры. Татьяна Яковлева дю Плесси Либерман заявляла, а не советовалась, провозглашала, а не беседовала, диктовала, а не убеждала. Пережитые потрясения – русская революция, Вторая мировая война – оставили в ее душе раны, которых она старалась не касаться и никогда не выставляла напоказ. Когда я написала первый текст о ней – он вышел в журнале The New Yorker под заголовком “История модницы” ^[2] и отчасти входит в эту книгу, – я поняла, почему многие писатели обращались в творчестве к истории своей семьи. Будь вы Колетт ^[3], Владимир Набоков, Майя Анжелу ^[4] или Гарольд Николсон ^[5] – проникая в молчание родителей, распутывая паутину недомолвок, за которой они скрывали правду о себе, а порой и о вас, – вы не просто возвращаете к жизни своих близких, но зачастую яснее начинаете понимать себя и свое прошлое. Никакая другая литературная форма вам этого не даст.

Я понимала, что эти сорок страниц о матери как иконе моды – зародыш книги, которую я когда-нибудь обязательно напишу. Но я также понимала, что нельзя рассказать о жизни Татьяны без истории ее спутника – моего отчима, легендарного волшебника издательского дела Александра Либермана, пережившего ее на семь лет. Написать же правдиво о ком-либо, кто еще жив, – совершенно утопическая задача. Поэтому я тянула время и писала биографии персонажей, во многом таких же необычных, как мои родители: маркиза де Сада и Симоны Вейль ^[6]. Намеченные мемуары стали очень далекой целью. Лишь в 2001 году, через год после кончины моего любимого отчима, плач по ушедшим родителям перешел в стадию, которая позволила мне написать эту книгу.

Мои родители, Татьяна и Александр Либерманы, были очень непростыми людьми. Глубоко замкнутые по своей сути, они вместе с тем наслаждались всеобщим вниманием и с гордостью блистали на страницах самых известных светских журналов, которые взахлеб писали об их роскошной жизни, модных интерьерах и пересказывали их тонкие остроты. Вспоминая, как тщательно родители собирали памятные документы о своей жизни, я понимаю, что им всегда хотелось иметь своего биографа. Кроме свидетельств о смерти или заключении брака и тысячи их фотографий в моем архиве сейчас хранятся такие неожиданные вещи, как документ об обрезании отчима, подписанный в 1912 году главным раввином Киева; письма, которые он писал в девять лет семье из частной школы в Великобритании; табели из французского пансиона, переписка его родителей 1920-х годов, романтические письма маме и ее не менее страстные ответы 1930-х годов, нансеновский паспорт, с которым он уехал в Америку в 1941 году, свидетельство о натурализации в США, заказ на ремешок для маминых часов (когда он возглавлял издательский дом Condé Nast, то заказал дюжину позолоченных кожаных ремешков, и она носила их десятилетиями). Среди маминых документов – ее паспорта начиная с 1920-х годов: русский, французский, американский; больничный лист 1890-х, выданный ее деду по материнской линии, главному директору Мариинского императорского балета в ее родном Санкт-Петербурге; коллекция документов, связанных с ее дядей, выдающимся художником и путешественником Александром Яковлевым, которому посвящена вторая глава этой книги; любовные письма от великого русского поэта Владимира Маяковского (для которого Татьяна была одной из двух главных муз) – я привожу их в третьей и четвертой главах; чуть ли не все мои послания из лагерей, школ или путешествий, Ausweis – удостоверение, позволившее нам покинуть оккупированную Францию во второй половине 1940 года. Складывается впечатление, что родители намеренно собирали декорации, реквизит, а также объективные свидетельства своей жизни – всё, что могло бы понадобиться биографу для создания живого портрета.

Я намеренно делаю ударение на слове “объективные”. Несмотря на то, что жизнь этой влиятельной пары эмигрантов в Нью-Йорке во многом являлась достоянием общественности, они тщательно оберегали частную составляющую этой жизни – тем более что в последние десятилетия обращенный к публике фасад строился исключительно на обмане и лести. Каждый из них видел свою будущую биографию по-своему. Отчим, одержимый контролем над всем и вся, хотел, чтобы ее подготовили пока он жив и чтобы автором была не я. Мама же, наоборот, мечтала, чтобы биографию написала я и непременно после ее смерти. Только благодаря тому, что последние полвека я веду дневник, у меня есть возможность выполнить ее желание, а заодно разорвать ту паутину недосказанностей, которой мои родители оплели себя в последние годы. Постепенно болезни и зависимости подточили их здоровье, и я стала чувствовать себя обязанной записывать каждое их слово, каждый жест. Эти записи теперь помогают восстановить в памяти события тех безумных лет.