Торквемада - Говард Фаст

В 1483 году по улице Сеговии шел высокий худощавый человек в черной доминиканской рясе. Его звали Томас де Торквемада, и почти все в городе знали его в лицо. Его почитали праведником, и слава о нем распространилась далеко за пределы Сеговии.

День клонился к вечеру, но солнце еще сильно палило. Тени были четкими, а свет ярким и резким. На эту улицу выходили сплошные, без единого окна, белые стены, и, хотя Торквемада видел их много раз, сегодня они пробудили его воображение, и он задумался: а есть ли такие же сверкающие белизной улицы в Святом городе?

Улица была безлюдна. Зато на следующей, куда свернул Торквемада, в пыли играли полуголые ребятишки. Увидев Торквемаду, они, перекрестившись, бросились наутек: испугались, и это задело за живое и огорчило Торквемаду сильнее, чем можно было ожидать. На его лице с высокими скулами ничего не отразилось, но сердце у него екнуло. Бывали минуты, когда Томас де Торквемада пытался понять, объяснить себе, кем считают его горожане, как к нему относятся. Но толком это никогда ему не удавалось, и в последнее время он все реже предпринимал подобные попытки.

Торквемада вышел на главную площадь Сеговии и пересек ее. Сиеста еще не закончилась, и на площади не было никого, кроме пьяного красноносого старика сторожа, который всю сиесту провалялся в грязи у фонтана; завидев Торквемаду, он сел, зевнул во весь рот, и его усатое лицо стало еще уродливее. Торквемада видел на этом лице печать не только уродства, но и греха. Порой Торквемаде казалось, что, когда он глядит на человека, его греховность проступает на лице алым пятном. Сейчас при одной только внезапно явившейся и захватившей его мысли о грехе в мареве улицы заколыхались и стены города. Усилием воли Торквемада подавил ее — он понимал, что, если позволит ей разрастись и завладеть собой, день будет испорчен. А этого он не хотел.

Вскоре он достиг восточной окраины Сеговии, здесь располагались особняки богатых и влиятельных семейств. Огромные дома окружали стены, за ними цвели сады. Семь особняков вытянулись в ряд, и третий от конца принадлежал Альваро де Рафаэлю.

Подойдя к воротам, Торквемада остановился и, вдыхая доносившийся из сада аромат роз, дождался, пока раздражение полностью уляжется. Сегодня он особенно чутко воспринимал все звуки, запахи, жесты и даже колебания знойного воздуха; и теперь аромат роз, прекрасная темноволосая девушка, стоящая на коленях в цветущем саду, пронзили его таким острым ощущением счастья, будто он получил благословение. Эта картина пробудила в нем честолюбивые мысли и гордость за себя. Он знал, что эти мысли греховны, он испытывал чувство вины, но все же почувствовал себя обновленным и улыбнулся девушке — она уже поднялась с колен и с приветливым видом направлялась к нему.

Тем временем Хулио, старый слуга семейства, открыл ворота. Торквемада вежливо его поблагодарил, но Хулио, как многие простые люди в Сеговии, отвел от него взгляд. Катерина де Рафаэль, напротив, подбежала к Торквемаде и обняла его:

— Добро пожаловать, дорогой отец!

Повинуясь порыву, с которым не смог совладать, Торквемада прижал девушку к сердцу. Ощутив в своих объятиях теплое и гибкое девичье тело, он мысленно дал обет наложить на себя за это епитимью. Он сходит на исповедь, поставит свечи, но это потом, а пока он чувствовал себя свободным и счастливым. Взглянув на Катерину с высоты своего роста, он склонился и коснулся ее волос. Он имел на это право. Ведь Торквемада знал эту прекрасную смуглянку со дня ее рождения. Сейчас ей двадцать два года, и он для нее все равно как отец, что даровал ей жизнь, а раз так, почему бы ему не обнять ее, не погладить по голове, не коснуться ее щеки: ведь в этом нет ничего греховного. Ему захотелось сказать ей о своих чувствах:

— Ты для меня сама чистота и добродетель во плоти. Не знаю, смогу ли объяснить, как мне этого недостает. Добродетель — та пища, которую алкает моя душа, но ее не часто встретишь в Сеговии. Вот почему я взираю на тебя с великой радостью, дорогая Катерина.

— Отец мой, — улыбнулась Катерина, — вы не очень хорошо знаете женщин. Нет, не обижайтесь, — прибавила она, заметив, как изменилось его лицо. — Я хочу сказать, что о женщинах вам ведомо не все. Что же касается женской души, то вы знаете ее раз в триста лучше, чем когда-либо буду знать я. Кажется, я говорю глупости? Я так рада вас видеть. Возьмите розы, я их только что срезала.

Она передала ему корзинку со свежесрезанными розами и спросила, не хочет ли он пройти в дом. Торквемада испытующе посмотрел на нее, затем кивнул; от мимолетной улыбки лицо его стало на редкость обаятельным. Катерина не раз замечала, как красит улыбка угрюмых, суровых людей. А если ты уважаешь такого человека, то его улыбка — подарок и имеет над тобой огромную власть.

Взяв Торквемаду за руку, Катерина повела его в дом. Они вошли в галерею, которая мавританской аркадой выходила в сад. В то время в Сеговии все еще носило отпечаток мавританского стиля, и огромный старинный особняк Рафаэлей тоже был построен при маврах. Пол был выложен голубыми изразцами, а стены украшены резным африканским гипсом. Через аркаду с витыми колоннами из просторной — сорок футов в длину и двадцать в ширину — галереи открывался прелестный вид на розовые кусты в саду. Мария де Рафаэль, мать Катерины, приказала сшить занавеси во всю длину галереи. При закрытых занавесях это была отдельная комната, но когда их раздвигали, как сейчас, галерея и сад сливались; вторгшийся из сада крупнолистный африканский плющ обвивался вокруг колонн. Мебель была довольно простая. Возле камина посреди стены располагались шесть больших кресел. В дальнем конце стоял длинный обеденный стол, вокруг него — восемь высоких стульев с прямыми спинками. Пол устилал золотистый марокканский ковер, на стене висели портреты Альваро де Рафаэля, его жены Марии и тестя Ломаса — все кисти художника Гонсалеса.

Мария, мать Катерины, была одна, когда вошли Катерина и Торквемада. Лицо ее радостно просияло, она отложила вышивание, над которым трудилась, и поднялась им навстречу. Мария — ей шел сорок третий год — была все еще красива, стройна и соблазнительна; нежной улыбкой приветствовала она Торквемаду. Его всегда так встречали в доме Рафаэля. Торквемада знал, что его здесь ждут, любят и помнят. Если ты духовное лицо, это вовсе не значит, что тебе не нужна человеческая привязанность, и с изысканной учтивостью и чувством собственного достоинства, как и подобает испанскому дворянину, Торквемада устремился к Марии де Рафаэль.

— Дорогая донья Мария, — произнес он.

Взяв ее руки в свои, он низко склонился, поцеловав ей сначала правую руку, затем левую. Ни один дворянин в Сеговии не поступил бы изящнее и непринужденнее; мать и дочь заметили это и оценили.

Мария, педантичная по натуре, снова принялась за вышивание; сосредоточенно и аккуратно делая крошечные стежки, она обратилась к Торквемаде: