Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна Д'Арк» - Виктор Карпенко

Вихревая круговерть, поднимая облако пыли, понеслась навстречу медленно идущим путницам. Вот она настигла их, озоруя, завернула у одной из них подол платья, оголяя крепкие икры ног, и утихла, стелясь под ними, как бы прося прощения за свою невинную шалость. Полуденное солнце бросало свои жаркие лучи на землю, и спрятаться от них было невозможно. Черное монашеское одеяние путниц впитывало в себя безжалостную жару, обнаженные ступни ног горели от раскаленной тверди дороги. Поднятая порывами ветра горячая песчаная пыль обжигала ноздри, сушила гортань. Очень хотелось пить.

– Эх, дождичка бы Бог послал, – после длительного молчания произнесла одна из путниц, высокая, статная, с гордо посаженной головой. И хотя ей было уже за тридцать, время милостиво обошлось с ней: лицо чисто, бело, с легким румянцем на смуглых от солнечного загара щеках; губы, слегка потрескавшиеся, в меру полны, резко очерчены; узкие дуги бровей, будто крылья ласточки вразлет, очертили угадывавшийся под низко повязанным платком высокий лоб; широко распахнутые, цвета небесной синевы пытливо взиравшие на мир глаза были грустны.

Ее спутница, старая, сгорбленная, со сморщенным высохшим лицом, остановилась, опираясь на посох, перевела дух и нехотя прошамкала беззубым ртом:

– Жар костей не ломит, стерпится… Ты бы, сестра Алёна, не больно шибко шагала, умаялась я. Годков-то мне немало, не то что тебе. Давай посидим немного, ноги зашлись.

– Так мы только что сидели!

– Ништо. Чай, нам не к спеху. Бог даст, завтра в монастырь придем, и то ладно.

– Чего же ты, сестра, так-то: сама на ладан дышишь, а в путь-дороженьку со мной увязалась? И чином ты не ровня нам, черным-то, ключница, матери Степаниде подпора и советчица во всех ее делах… – с неприязнью проговорила молодая монахиня. – Ужель вмест тебя никого моложе не нашлось?

Старуха, пряча под нависшими веками зло сверкнувшие огоньки, вкрадчивым голосом прошамкала:

– Это не я, а ты, сестра Алёна, со мной в путь наряжена. Я тебя в попутчицы себе выбрала, потому ты здесь…

– За что же мне такая милость? – удивленно вскинула брови Алёна. – Что в миру, что в постриге праведницей не слыла!

– Все мы грешны, прости нас, Господи, – тяжело вздохнула ключница и перекрестилась. – Ты, сестра Алёна, смири гордыню-то, не ровен час и в каменном мешке оказаться можно.

– Ты что, грозишь мне?

– Не о том речь. Вольно говоришь, а на тебя послушницы смотрят, нехорошо, – покачала головой ключница. – Матушка Степанида дознается…

– Не дознается, коли ты не скажешь.

– Может статься, и я доведу. Бог велит помогать друг другу. Вот мы сообща и наставим тебя на путь истинный, дабы ты не забывала, кто ты есть! Сколь годков-то уж в монастыре?

– Пятнадцатый пошел, а что?

– А то, – перекривила Алёну ключница, – тебе по годам-то уж старшей над сестрами быть, а ты все на черной работе спину гнешь. А все из-за своей гордыни.

– Будет тебе меня корить, чай, не на исповеди. Глянь, никак едет хтось.

Ключница обернулась и, заслонившись ладонью от солнца, поглядела в сторону, указанную Алёной. Оставляя за собой клубы пыли, на тракт выезжала лошадь, запряженная в телегу, на которой с важным видом восседал мужик и размахивал кнутом.

– Не лихоимец ли какой? Вон их сколь по дорогам промышляет, – засуетилась вдруг ключница. – Ты, сестра Алёна, письмо часом не утеряла?

– Здесь оно, – отмахнулась Алёна.

– Береги! Нам без него хода в Арзамас нет!

– А что там, в письме-то? – спросила Алёна, настороженно поглядывая на ключницу.

Та, отерев уголком платка слюнявый рот, нехотя ответила:

– Того мне не ведомо. Письмо токмо матери Степаниды касаемо. Сам архимандрит Печерского монастыря к нашей обители благоволит.

– А может, настоятельнице? – усмехнулась Алёна. – То-то она в Нижний зачастила, да и он монастырь наш своим присутствием не раз жаловал.

Ключницу аж передернуло от таких слов. Впившись маленькими бусинками глаз в искрящиеся насмешкой Алёнины глаза, она прошипела:

– Осмелела ты больно, сестра Алёна. На нашу кормилицу и заступницу перед Богом и людьми хулу возводишь. Каб жалеть о том не пришлось!

– Это я так, не со зла. Ты, сестра Ефимия, не серчай на меня, – примирительно сказала Алёна и сошла с дороги, увлекая за собой ключницу, тем самым давая простор догнавшей их телеге.

Поровнявшись с монахинями, сидевший в телеге мужик, натянув вожжи, зычно крикнул:

– Тпрру-у-у! Чтоб тебя!

Спрыгнув на землю, он внимательно оглядел монахинь и, нехотя стащив с головы шапку, поклонился.

– Далеко ли путь держите? – осведомился он.

– Недалече, в Николаевский монастырь, – ответила Алёна.

– Арзамасские?

– Арзамасские. Домой идем.

– Это хорошо, что домой. К родному порогу легка дорога, домой ноги сами идут. Я тоже в ту сторону направляюсь, садитесь, подвезу.

Алёна вопросительно глянула на ключницу, но та, тяжело дыша и что-то бурча себе под нос, уже влезала на телегу.

Когда расселись и лошадь, понукаемая возницей, тронулась с места, ключница, потянув Алёну за рукав, прошептала:

– А ну как завезет куда? Мужик-то весь рыжий, шелудивый, рожа разбойная, не иначе душегуб…

– Тише! Не услышал бы, – кивнула Алёна на сидевшего к ним спиной мужика. – Нам что за печаль? Пускай и рыжий, абы вез справно.

– Оно-то так, а все боязно, – согласилась ключница.

– Чего же тогда в телегу влезла, коли трясешься? Шла бы себе без заботушки.

– А почто ноги трудить, коли колеса везут.

Рыжебородый, давая лошади волю, кинул вожжи, повернувшись к монахиням, спросил:

– Ехать нам немало, рассказали бы, что в миру деется?

– А чем тебя, мил-человек, подивить? – зашамкала ключница, причмокивая при этом губами в старании не упустить ускользающую изо рта слюну. – В монастыре нам не до земных дел, все о Боге печемся, а в мир выйдем, так не до разговоров.

– Оно-то так! – кивнул, соглашаясь, мужик. – А про царски смотрины неужто не слыхали?

Ключница, испуганно замахав руками, запричитала:

– Упаси тебя Господь, мил-человек, от речей этаких! Грех про царя говорить, и про чада царски, и про матушку царицу, царствие ей небесное.