Княжна Тараканова. Жизнь за императрицу - Марина Кравцова

Сережу Ошерова в Черниговскую землю вез дядя.

– Серж, мон шер, – тянул Дмитрий Иванович дорогой, в то время как разморенный от долгого пути Сережа полудремал, полумечтал в духоте щегольской дядюшкиной кареты, – мальчик мой, явись перед тетушкой настоящим шевалье. Ты юноша тонкого ума и благородной души – утешь свою тетю дражайшую. Жаль ее, до сей поры тоскует по незабвенному нашему братцу, покойному твоему родителю. Pauvre Александр! Царствие ему Небесное! – прибавил дядюшка по привычке, забывая, что просвещенному человеку, недавно вернувшемуся из Парижа, поминать так серьезно имя Божие вроде бы мове тон.

– Ах, mon oncle, я приложу все старания, чтобы засвидетельствовать дорогой тетушке мое самое глубокое сердечное почтение, – отделался юноша длинной французской фразой, зная, что доставит этим добрейшему Дмитрию Ивановичу живейшее удовольствие. И чтобы укрепить его в сем приятном настроении, добавил по-немецки:

– Я скажу Елене Ивановне, что всю дорогу восхищался удивительными красотами украинской земли.

Дядя и впрямь остался доволен. Он постоянно над душой стоял у племянника, требуя от него совершенствования в иностранных языках, особенно во французском, любезном сердцу самого Дмитрия Ивановича. Ведь сама государыня Елизавета Петровна привила своим подданным увлечение Францией. После «неметчины» государя Петра это казалось таким прелестным, таким утонченным… Сергей же французский возненавидел. Так же, впрочем, как и немецкий, как и все остальное, что мешало бойкому недорослю распоряжаться, как сам того желает, привычной свободой. Вестимо: единственный в доме «муж», матушка и сестрица не надышатся, гуляй – не хочу, и быть бы по сему, кабы не дядюшка Дмитрий. Занесло же его из роскошной Франции в захолустное уральское именьице, где проживала семья покойного братца в строгой сиротской бережливости…

– Митенька, да что ты такое говоришь, – сокрушалась мать, слушая дядины речи, – где ж нам наукам-то учится? Я уж, прости Господи, не в ропоте сказано, скоро к холопам своим влезу в долги! С дьячком грамоте выучились, Псалтирь чтет святую, и слава Создателю! Нам ли о большем печься?

– И-и, сестрица, да разве ж я тебе не родня?

– Совестно у тебя брать!

– Чего ж совестно-то? У брата? Али мне Сережа чужой? Mon cher fils, вот кто он мне! Любезный мой сын, говорю. Братика моего покойного… Сашеньки… наследничек, – дядя вытер глаза надушенным платком. – Да чтоб племянник мой неучем остался в просвещенный осьмнадцатый век… Не бывать тому!

Дядя горячо хлопнул ладонью по столу. Сергей, подслушивающий у двери, тяжко вздохнул. Теперь все! Не отвертеться…

Выписал Дмитрий Иванович француза, началась каторга. Учиться Сережа все же время от времени старался, но лишь для того, чтоб никто не посмел сказать, что Сергей Александрович Ошеров – бестолочь беспросветная. Дядя уезжал, потом приезжал, сам экзаменовал. – Ведь светлая же голова. Ум! Но quelle legerete! Какое легкомыслие! – жаловался он «сестрице», французу, крошечной племяннице Анютке, горничной Клашке – всем подряд. – В столь светлой голове – и такой ветер гуляет. Ну что за чудо такое, что за наказание мне? Что мне делать с ним?

А Сережа тем временем, бросив книги, пропадал в кузне, смотрел, как творит чудеса кузнец Афанасий. Ух ты, страшно прямо, пламя, горн раскаленный, от кузнечного молота – искры летят… И, гляди-ка ты, вещь выходит. Какой там французский! Ну их всех… Достаточно того, что маменька Псалтирью измучила, несколько раз на дню твердить наизусть заставляет, и книгу велит целовать, а он уж видеть не может этой книги… Сбежать бы. А куда? Куда ж от матушки сбежишь, а пуще того – от дядюшки?..