Нетаньяху. Отчет о второстепенном и в конечном счете неважном событии из жизни очень известной семьи - Джошуа Коэн

Меня зовут Рубен Блум, и я гисторик — да, именно так. Впрочем, полагаю, довольно скоро я войду в историю. Под этим я имею в виду, что умру и сам стану историей — редкий тип трансформации, традиционно предуготовленный представителям более отвлеченных дисциплин. Законоведы после смерти не становятся законом, медики после смерти не становятся медициной, а вот преподаватели химии и биологии, преставившись, разлагаются на химию и биологию, минерализируются в геологию, рассредоточиваются по своей науке, точно так же как математики наверняка становятся статистикой. Тот же процесс происходит и с нами, историками,— по моему опыту, мы единственные из гуманитариев, для кого это справедливо,— единственные, кто превращается в собственный предмет изучения: мы стареем, желтеем, морщинимся и истончаемся вместе с нашими материалами, пока жизнь наша не канет в прошлое, не превратится в субстанцию времени. А может, это во мне говорит еврей… Гои верят, что Слово становится Плотью, евреи верят, что Плоть становится Словом: воплощение куда более естественное и рациональное…

В рамках дальнейшего предуведомления позволю себе привести слова, сказанные мне тогдашним президентом Американской исторической ассоциации (пусть он останется безымянным), я познакомился с ним в студенчестве, вскоре после Второй мировой войны, на каком-то симпозиуме. «А,— произнес он, вяло пожимая мне руку,— Блум, говорите? Еврейский историк?»

Он явно рассчитывал меня уязвить, но лишь польстил мне, и даже ныне я улыбаюсь подобной формулировке. Мне нравится ее нечаянная неточность и двусмысленность, служащая своего рода психологическим тестом: «„Еврейский историк“— о чем вы думаете, когда слышите эти слова? Какой образ приходит вам в голову?» Дело в том, что подобный эпитет и верен, и неверен. Я действительно еврейский историк, но не историк евреев — точнее, профессионально я никогда этим не занимался.

Я историк Америки — или был им. Я недавно вышел на пенсию после полувека преподавания в качестве почетного профессора истории американской экономики (должность учреждена на средства Фонда Эндрю Уильяма Меллона ^[2]) Университета Корбин в Корбиндейле, штат Нью-Йорк,— отчасти сельской, отчасти дикой местности в самом сердце округа Шатокуа, неподалеку от озера Эри, средь яблоневых садов, пасек и молочных хозяйств,— или, как упрямо твердят надменные географические невежды из Нью-Йорка (который город), «на северной окраине штата». (Некогда я и сам принадлежал к таким горожанам, и, хотя врет старая поговорка, что якобы преподаватели учатся у студентов большему, нежели наоборот, я все-таки почти сразу понял: не следует называть Корбиндейл «городком на севере штата».) Изначально я занимался историей экономики доамериканского периода, эпохи британских колоний, однако репутацию (в ее настоящем виде) заработал в той сфере, которую ныне именуют «теория налогообложения»,— в частности, благодаря моим изысканиям в области истории влияния налоговой политики на большую политику и политические революции. Признаться, эта область никогда меня особо не увлекала, однако была мне доступна. Точнее, этой области не существовало, пока я не открыл ее, а открыл я ее, как неловкий Колумб, потому лишь, что она там была. К тому времени, как я пришел в науку, в Америке уже было не протолкнуться, даже в истории американской экономики было не протолкнуться, а в цифрах я всегда соображал неплохо. История налогообложения помогла мне выбраться из гетто колониальной каталлактики ^[3], а потом и из Америки как таковой в европейские города-государства, в феодальные откупа, в церковные десятины, развитие таможенных и торговых пошлин в Античности… вплоть до Розеттского камня и даже Библии: многие забывают, что и тот и другая, по сути, всего лишь налоговые документы…

Что еще примечательно? Хотел бы я знать. Но знаем ли мы это? Некоторые свои лекции я начинал вольной цитатой из Твена, а тот, в свою очередь, вольно цитировал Франклина, а тот, скорее всего, позаимствовал эту фразу у кого-то из неназванных англичан: «Говорят, в этом мире ни в чем нельзя быть уверенным, кроме смерти, налогов и сроков сдачи ваших работ…»

Хотелось бы верить, что в силу профессии я лучше многих приучен к выборочному использованию фактов и к тому, что каждая эпоха, каждое идеологическое движение ухитряется смастерить хроники по собственной мерке, эти хроники служат его целям и льстят его представлению о себе — от «Я не умею лгать» Вашингтона (он произнес эту фразу, когда повредил топориком вишню в отцовском саду) до отобранных с особым сладострастием рассказов об убийстве Кеннеди, оставляющих ощущение, будто этот план общими усилиями придумали мафиози, ЦРУ, КГБ и Мэрилин Монро на шумном совещании в огороженной отдельной кабинке в дальнем конце «Клуба 21». Моя версия из серии «Выбери свою историю» ^[4]— моя научная биография, ее можно найти онлайн. Простите старику занудство: зайдите на сайт Corbin.edu, далее в раздел «Факультет», оттуда на «Кафедру истории», кликните на мое имя — и обнаружите, по сути, копию моего резюме, только в нем перечислены лишь самые важные события: девять наград «Лучшему преподавателю Корбина» (1968, 1969, 1989, 1990, 1992, 1995, 1999, 2000, 2001), премия «Историк года» Американской исторической ассоциации (1993), почетные ученые степени Лондонской школы экономики и Национального университета Сингапура, относительно свежий список публикаций и библиография. В продаже можно найти следующие мои книги: «Общая история налогообложения»; «Налоги без представительства: история Америки в десяти налогах» ^[5]; «Импортные квоты, экспортные субсидии: путь через нетарифные барьеры к торговле»; «История эмбарго»; «Кровавые деньги: налогообложение в работорговле»; «Джордж Сьюалл Баутвелл ^[6]: аболиционист, суфражист, основатель Налоговой службы».