Колдун на завтрак - Андрей Белянин Страница 52

Публика полегла, существенно усложняя нам стрельбу, а вокруг пушек отчаянно засуетились ещё трое бесов. Этих на шум и понт не возьмёшь, они до последнего драться будут, а не отступят. Мы тоже не намеревались дёшево продавать свои жизни, вот только…

— Отец Григорий, ты чем ружья заряжал? — недоуменно поинтересовался я, глядя, как после второго моего выстрела здоровенный бугай-вампир вскочил в полный рост и принялся нарезать круги по площади.

— Чэм было, да… Свинцом мала-мала, мэдными пугавицами, ещё вишнёвыми косточками, солью, пэрцем чёрным намолотым, дробью утиной, а что нэ так, бичо?!

— Чудесно, — пробормотал Моня так, чтоб все слышали. — Они по нам картечью палить будут, а мы по ним — пряностями и специями…

— Зато как взбодрился народ, — оптимистично поддержал Шлёма. — Кто бы знал, что соль в одно место так резво омолаживает? Вона и хромая бабка Фрося как бегает, аж завидно…

Меж тем в нашу сторону более-менее твёрдо уставились жерла двух пушек. Если заряд картечи, то шансы у нас есть, а если будут прицельно бить ядрами, то этот же храм нас под собой и похоронит. Обидно. И жаловаться некому, потому что Катенька…

— Хозяйка-а!.. — тихим приглушённым эхом разнеслось по всей площади.

Между нами и пушками, прямо на линии стрельбы, зависла огромная фигура моей возлюбленной, видимая примерно до пояса, всё, что выше, терялось в небесах. Так, только домашние тапочки, но с заячьими ушками, размером с телегу, в них ноги, синие штаны на манер французских кюлотов и, самое главное, чётко уловимая всеми подряд аура ничем не сдерживаемого раздражения. Голос любезной Катерины появился минутой позже и начал, естественно, с меня.

— Иловайский, у тебя совесть где или с кем? Я тебя по-хорошему просила, загляни к отцу Григорию и марш домой. Ты мне чего тут оборону Севастополя устраиваешь? Ты видел, в каком я состоянии? Всем цыц!!!

Бабка Фрося как раз таки и собиралась верноподданнически поддакнуть, но, рискованно захлопнув пасть, тремя оставшимися зубами умудрилась прикусить язык.

— Я тебе говорила, что у меня начинается? Так вот, началось! Таблетку выпила, а не помогает ни хр… И вы тут ещё спрашиваете, чего это из себя вся такая нервная?!!

— Не, не, не, матушка! — завопили со всех сторон. — Мы к тебе без претензиев, сами такие, щас по-быстрому хорунжего прибьём, да и по домам, аки мышки невинные!

— Идиоты, — тяжко вздохнул голос, так что над площадью пронёсся маленький ураган, сбивший с ног нетвёрдо стоящих. — И почему я так хочу сегодня всех убить? А потому, что меня оправдают…

— Помилосердствуй, матушка-а! — хором заголосил народ.

— Ага, как же… Щас вы все у меня харакири делать научитесь!

Нога в огромной тапке поднялась вверх, явственно собираясь наступить на ближайшую пушку, и мелкий бес из оружейной прислуги, падая в обморок, ткнул фитилём в запальное отверстие. Грохнул неслабый выстрел! Когда пороховой дым рассеялся, все увидели, что на левой тапке ужасной Хозяйки у «зайчика» не хватает пол-уха. В наступившей тишине были чётко слышны костные удары затылков и лбов о мостовую, особо впечатлительная нечисть лихорадочно теряла сознание…

— Мой зайчик… у него ушко… оторвано-о-о!!!

Рёв обиженной до глубины души Катеньки был столь громок, что меня спасла лишь папаха, вовремя сползшая на уши. Моня и Шлёма так и упали ничком, отец Григорий рухнул вбок, сжимая виски руками, а площадь перед нечистым храмом опустела с немыслимой быстротой.

Когда от мощного воя задрожали стены, я понял, что землетрясение уже началось. Если не выберусь сейчас, потом будет слишком поздно. Не спрашивайте, как я сумел выволочь из качающегося здания три бессознательных тела, уложить их рядком на безопасном расстоянии от эпицентра и без оглядки бежать из Оборотного города…

Не спрашивайте, не отвечу, потому что и сам уже толком не помню. Знаю лишь, что выбрался наверх через тот же привычный проход в могиле на старом кладбище. В голове билась только одна мысль — срочно рассказать всё дяде, взять под начало десяток казачков с лопатами, выкопать изрубленное тело старого аптекаря и, как научил грузинский батюшка, сжечь останки к ёлкиной матери!

До села бежал прихрамывая, но быстро. Слава те господи, не нарвался на мстительных чумчар. Хотя кто его разберёт, быть может, появись тут ещё хоть парочка, я бы выпустил пар и отвёл душу, порубав злодеев, но, видать, не сезон…

Вечерело. Солнышко оранжевым шаром опускалось в розовые ладони облаков над Доном. Кашевары усаживали весь полк вдоль длинных походных скатертей, расстеленных прямо на траве. Здоровяк Латышев помахал мне черпаком, но задерживать не стал даже словом, видел, что спешу, и с мытьём кастрюль до меня сейчас лучше не домогаться. Домогаться до меня решил рыжий дядюшкин ординарец. И это у него неплохо получилось…

— Ух ты ж, кого до нашей хаты сквозным ветром принесло! Неужто сам новый зять губернатора? Приглядел девицу, генеральскими эполетами дорожку к венцу выложил да с ходу из армии в невестино поместье? Приданого небось неслабо отвесят? Ох и скользок же ты, хорунжий… Но ничё, ничё, не тушуйся, паря, я тя одобряю! Таким, как ты, всё одно в казачьем полку не место, нет в тебе честолюбию воинского!

— Всё? — кротко уточнил я.

Он кивнул, видимо, ничего большего заранее не придумал. Вон даже дядины цитаты в речугу вставил, значит, долго готовился. Поаплодировать, что ли…

— Текст ничего, пробивает. А вот актёрское исполнение подкачало. Пыла нет, праведное негодование недотянуло, презрительности маловато. Репетируй. Вернусь, повторишь ещё раз.

Он покраснел, побурел, схватился за нагайку, но поздно.

— Если что, я у дяди. — Мне одним ловким движением удалось захлопнуть дверь так, чтобы чудом не прищемить ему нос. Хотя оно бы и стоило, но я же не зверь — своих калечить…

Мой дородный родственничек чаёвничал, сидя на оттоманке и облокотясь на подоконник. На невысоком табурете, накрытом чистенькой скатертью, стоял походный самовар тульского производства, начищенный и пофыркивающий берёзовым дымком. Василий Дмитриевич мечтательно смотрел вдаль, на соседнюю улицу, на силуэты высоких яблонь с янтарной позолотой, и даже отставленная глиняная кружка с чаем явно остывала за полной ненадобностью в этой пасторальной открытке — старый седой военный с густыми усами, в генеральском мундире, накинутом на широченные плечи, наслаждается минутой покоя…

— Здорово дневали, ваше превосходительство!

— А-а, это ты, Иловайский, — в некой мечтательной замедленности отозвался дядя. — Заходи, любезный, присаживайся, выпей чаю со стариком…

— Как прикажете, — козырнул я, озираясь по сторонам. — А где старик-то?

— Всё шутки шутишь, балагуришь, веселишься… Ох, Илюшка-Илюшка, и я по молодости такой же шебутной был. То верблюда на гору загоню, то инструмент соседский плотницкий в реку до Чугуева сплавлю, то, мимо хаты будущей тёщи проходя, в окошко ей чё ни есть смешное… Эх, пролетели, пробежали годики, как сквозь пальцы вода, и запомнить-то не успел, и обернуться недосуг было. Да ты садись, чё навытяжку стал. Дай мне с тобой хоть когда по-родственному побалакать…