Сад Иеронима Босха - Тим Скоренко Страница 36

В православии всё гораздо грамотнее. Конечно, священник имеет право жениться лишь единожды, и секс у него возможен только с одной женщиной, но это нормально. Это выход энергии и эмоций. Кроме того, это вклад в демографию: в семьях священников обыкновенно много детей. И всё нормально. Человек укрепляется в вере, если у него есть женщина. Его не тянет на преступления, на аморальные поступки.

Кстати, даже католическое воздержание — это ложь. Вы видели, какие машины подъезжают к зданиям епархий? А какие девочки из них выходят? Это не прихожанки, что вы. Это девочки для святых отцов. Для кардиналов — если те ещё способны. А они способны, эти старые развратники, эти сумасшедшие деды. Девочкам хорошо платят, и они готовы ублажать эту трясущуюся плоть.

Вам рассказывают о Джереми Л. Смите примерно то же, что и о монахах-схимниках. Келья, убожество в одежде и еде, никаких женщин, этих порождений дьявола. Рабле, великий богохульник и сатирик, писал в «Гаргантюа и Пантагрюэле», что женщина, случайно появляющаяся на территории мужского монастыря, воспринимается как чудовище. Что мужчины отворачиваются при виде неё, что место, где она стояла, тщательно оттирают десятью тряпками и мылом, которого не хватает даже для рук. Хотя вы не читали Рабле, я уверен в этом.

Женщина — это исчадье ада, говорят они вслух. А ночью к ним приводят шлюх, чтобы они могли лично убедиться в том, что женщина — это исчадье ада.

Вы уже привыкли к тому, что я всё поношу. Что я говорю мерзости и смитохульства. Что я рассказываю вам о том, какой Джереми Л. Смит отвратительный тип, сволочь, негодяй, подлец. Какое у него мерзкое окружение: эти гниющие старики-кардиналы, шлюхи, это фрик-шоу во всей красе. Ненавидьте меня за это.

Но Джереми Л. Смит менялся со временем — и меняется теперь. Это новое чувство, которое появилось в нём, его свежий взгляд на Уну — вот что самое главное. Мессия в Джереми отходит на второй план.

* * *

Уна стоит на балконе и ждёт, когда Джереми начнёт свою проповедь. Когда он представит её миру. Привет, Уна, мы рады видеть тебя. Мы счастливы познакомиться с тобой. Теперь мы будем молиться на тебя и писать тебе втрое больше писем, чем раньше. Она предвкушает это. Её белоснежные одежды кажутся серыми из-за затянутого тучами неба. Она смотрит на толпу и чувствует, что часть этой безумной энергии, этой всенародной любви предназначена ей, Уне. Джереми отдаёт ей часть себя, часть своей славы и величия.

Она стоит и ждёт. Джереми уже поднимает руки. Толпа ревёт. Уна знает, что сегодня на трибунах VIP-персоны, что весь мир замер у телевизоров. Это вопрос грамотной рекламы. Отличный пиар, именно так. Уна краем глаза поглядывает на Джереми. За её спиной — престарелые кардиналы.

И тогда Джереми говорит то, что говорит. Не то, что написано в сценарии.

Уна молчит. Она понимает, что происходит что-то не то. Позади неё перешёптываются кардиналы.

В это время Джереми руками раздвигает тучи и вызывает солнце. Когда это происходит, на Уну наваливается тяжёлое чувство благоговения. Оно обрушивается на неё, давит на плечи, и у неё темнеет в глазах. Она цепляется руками за балюстраду, чтобы не упасть, и ломает ноготь на указательном пальце. Её ногти выкрашены в белый цвет.

Джереми говорит о накормленных и напоенных, толпа качается в такт его движениям. Он похож на дирижёра, и его оркестр — самый большой в мире. Больше просто не существует. Миллионы людей. Миллиарды. Всё человечество подчиняется движениям этих рук.

А потом начинается самое странное. Самое величественное из всего, что Уна видела в своей жизни. Никакое кино не сможет даже отдалённо передать это. Никакой божественный экстаз и видения.

С неба сыплется манна. Белая пушистая масса, которую можно есть. Люди прыгают за ней, точно боятся, что она растворится в воздухе, в полуметре над их головами. А Уна просто протягивает руки ладонями вверх, и манна падает ей в ладони. Она поворачивается к толпе спиной, потому что всё остальное уже неважно. Теперь она никто для этой толпы, она даже не часть представления. Она — такой же размытый элемент окружения, деталь конструкции. Сейчас существует только Джереми Л. Смит, и более никто.

Она сползает вниз, её белые одежды пачкаются о балюстраду, но ей это безразлично. В обеих руках у неё — манна, и она откусывает от неё куски — попеременно из правой и из левой рук. Она смотрит в пространство и ничего уже не видит вокруг, потому что в этой манне — все вкусы, которые нравились ей на протяжении жизни. Это эклеры из булочной на одной из маленьких римских улочек, и жареная индейка в ресторане на виа Палермо, и запах свежих апельсинов, высыпающихся из переполненного грузовика под её окнами, и всё остальное — всё-всё-всё. Мгновение — и она обретает веру, как обретают её однажды все окружающие Джереми Л. Смита. Ей кажется, что Бог не просто есть где-то наверху, но он общается с ней, разговаривает — даже не как отец с дочерью, а как равный с равной. Это ощущение настолько прекрасно, что Уна не хочет ничего больше — только умереть прямо сейчас, чтобы это воспоминание стало последним в её жизни.

Когда Джереми покидает балкон, Уне помогают подняться. Это сильная мужская рука, Уна замечает только аккуратный рукав пиджака и белую манжету рубашки. Это Терренс О'Лири. Он тянет её вверх и улыбается.

В этот момент Уна не способна думать. Если бы она могла думать, ей бы пришло в голову, что она не знает этого человека. Что она видела его несколько раз, но по-прежнему не представляет, какую роль он играет в жизни Джереми и в её собственной. Она не способна даже поблагодарить его. Она просто идёт по коридору вслед за ковыляющими кардиналами. Два человека помогают передвигаться Рокки Марелли — умершему и воскрешённому кардиналу. Его судьба — это то, чего желала Уна. Манна небесная — последнее воспоминание. Диалог с Богом.

Уна цепляется за ручку одной из дверей и открывает её. Это одна из многочисленных «интерьерных» комнат дворца. Готика. Красный бархат. Уна садится на стул и откидывается назад. Она чувствует Бога в себе. Она становится частицей чего-то огромного, необъятного. Это любовь, так крепко сплетённая с верой, что разорвать эти узы неподвластно никому.

Это жизнь, думает Уна. Это такая жизнь, о которой она не могла и мечтать.

* * *

Джереми и Уна сидят на широком диване. По телевизору идёт какая-то мелодрама, но они не следят за сюжетом. Это штампованный фильм из сотен таких же голливудских киноблизнецов. У актёров знакомые лица, но Уна не может вспомнить их фамилий. Впрочем, дело вовсе не в фильме.

Джереми поглаживает волосы Уны. Сейчас ему просто хорошо. Сейчас ему не нужен секс, потому что в сексе нет гармонии. Секс — это развлечение, кайф, игра, страсть, сила. Но иногда хочется покоя, в котором есть умиротворение. И Джереми находит этот покой в Уне.

Ему кажется, что нужно что-то сказать. Но он не знает что, потому как никогда не говорил слов любви. Он кричал о ненависти многим людям. Он ненавидел всех вокруг себя и умел выразить это если не словами, то действиями. Теперь, когда нужно придумывать слова любви, Джереми оказывается беспомощным. Он напрягается, но никак не может сочинить ни одной фразы, которая не выглядела бы глупо.