Волшебники - Лев Гроссман Страница 32

— Я просто в ужасе, — на полном серьезе ответил Элиот, отдавая Дженет биток, разрисованный кратерами, как маленькая луна. — Я не такой толстокожий, как вы, — я хрупкий, нежный цветок.

— Ничего, цветочек. — Дженет пробила по шару, не глядя. — Испытания закаляют.

За Квентином пришли ночью.

Он знал, что так будет: недостачу четверокурсников всегда замечали во время завтрака. Было часа два или три, но он проснулся сразу, как только профессор Ван дер Веге постучалась к нему. Ее акцент напомнил ему первую ночь в Брекбиллсе, когда она укладывала его спать после вступительного экзамена.

— Пора, Квентин, — сказала она. — Поднимаемся на крышу. Ничего с собой не бери.

Выйдя в шлепанцах на лестницу, он увидел там стайку заспанных, тихих студентов.

Вслед за профессором они прошли в дверь между двумя картинами, где бороздили бурное море клиперы, — Квентин мог бы поклясться, что вчера никакой двери здесь не было. Все пятнадцать — десять с четвертого курса, пятеро с пятого — были в брекбиллсских синих пижамах. Гретхен, несмотря на запрет, прихватила помимо трости заслуженного плюшевого медведя. Ван дер Веге откинула деревянный люк, и все вылезли на крышу.

Скаты круто спускались вниз от узкого гребня. Низкая железная ограда по краям никакой защиты не обеспечивала и могла лишь подсечь упавшего под коленки. Ночь была холодная, ветер дул сразу со всех сторон, горбатый месяц подсвечивал легкие облака.

Квентин поежился. Все молчали, и никто ни на кого не смотрел, как будто любое слово могло нарушить их лунатический сон. Даже физики держались как незнакомцы.

— Снимайте пижамы, — распорядилась профессор.

Все почему-то послушались. Массовое раздевание так хорошо вписывалось в этот сюрреализм, что парни и девушки без стеснения обнажались на холоде друг перед другом. Элис, как позже вспомнилось Квентину, даже оперлась на его плечо, снимая штаны. Голые спины и ягодицы забелели при лунном свете. Далеко внизу расстилался кампус, за ним чернел лес.

Некоторые прижимали снятые пижамы к себе, но профессор велела бросить их под ноги. Пижама Квентина сразу улетела куда-то, и он не пытался ее поймать. Она больше не имела значения. Ван дер Веге, двигаясь вдоль шеренги, наносила каждому на лоб и оба плеча какую-то белую пасту. Подровняв студентов и убедившись, что они стоят прямо, она произнесла резкое односложное слово.

На плечи Квентина, пригибая его, обрушилось что-то мягкое и очень тяжелое. Он, борясь с паникой, попытался сбросить это с себя. Враг вернулся, мелькнуло в мозгу — но нет, на этот раз все было иначе. Согнувшись вдвое, он чувствовал, что его колени врастают в живот. Почему Ван дер Веге допускает подобное? Шея помимо воли вытягивалась вперед. Это просто сон, гротескный, кошмарный сон. Его безрезультатно позывало на рвоту. Пальцы ног срастались, пальцы рук вытягивались в длину и в стороны, что-то лезло из рук и груди, покрывая его целиком, губы выпятились и затвердели. Узкая полоска крыши поднялась навстречу ему.

Давящий груз внезапно свалился с плеч. Квентин тяжело дышал, сидя на корточках, и холода больше не чувствовал. Он посмотрел на Элис, но это была не Элис. Она превратилась в серую гусыню, а он стал гусем.

Профессор Ван дер Веге, возобновив свой обход, поднимала птицу за птицей на руки и скидывала их с крыши. Все, несмотря на шок или благодаря ему, рефлекторно раскрывали крылья, взмывали над торчащими внизу голыми ветками и уплывали в ночь.

Когда ее жесткие человеческие руки скомкали перья Квентина, он протестующе затрубил и в панике накакал ей на ноги. В следующий момент он уже кувыркался в пространстве. Квентин растопырил крылья и стал молотить воздух, пока тот не принял его на себя — иначе и не могло быть.

Его новый гусиный мозг не был, как выяснилось, склонен к рефлексии. Ему вполне хватало считаных стимулов, которые им управляли. Птица либо сидит, либо летает, иного ей не дано — и Квентин летел, потому что это сейчас отвечало его настроению. Ничего в жизни ему так не хотелось, как лететь и лететь над землей.

Он и все остальные, бессознательно и без заметных усилий, построились в классический клин с четверокурсницей Джорджией во главе. Ее отец работал продавцом в мичиганском автомобильном салоне, и в Брекбиллс она поступила против воли своей семьи. Она, в отличие от Квентина, рассказала родителям, что это за колледж такой, и они в награду за честность решили упрятать ее в психушку. Но тут вмешался Фогг и внушил им, что она будет учиться в профессиональной школе для молодежи с психическими проблемами. Джорджия убирала свои жесткие черные волосы под черепаховую заколку, ее специальностью была сходная с эндокринологией отрасль целительства. Сейчас она, энергично работая новыми, с иголочки, крыльями, вела их на юг.

Это был случайный выбор: стаю мог вести кто угодно. Квентин, утративший в процессе преображения львиную долю познавательных навыков, смутно сознавал, что приобрел взамен кое-какие новые свойства. Одним из них было чувство воздуха: его температуру и скорость ветра он воспринимал не менее четко, чем летящие по ветру завитки дыма. Небо представлялось ему как трехмерная карта с течениями, завихрениями, теплыми восходящими потоками и опасными холодными ямами. Отдаленные кучевые облака покалывали его положительными и отрицательными зарядами. О направлении и говорить нечего: он чувствовал его так, будто у него в мозгу плавал безупречно настроенный компас.

Магнитные линии Земли пронизывали небо наподобие невидимых рельсов — по одному из них Джорджия их и вела. Начинало светать; они шли на высоте одной мили и делали шестьдесят миль в час, обгоняя машины на Гудзонской автостраде.

Внизу проплыл Нью-Йорк — каменный нарост, дышащий жаром, электричеством, токсичными газами. Они летели вдоль берега мимо Трентона и Филадельфии, то над морем, то над застывшими полями: скользили по температурным горкам, взмывали на восходящих струях, без запинки переходили из иссякшего течения в другое, свежее и упругое. Это была фантастика: Квентин представить не мог, что они когда-нибудь остановятся. Подумать только, какой он сильный, на сколько взмахов рассчитаны его железные мускулы. Ему настоятельно требовалось высказаться, и он заорал:

— Хонк! Хонк-хонк-хонк-хонк-хонк!

Все остальные с ним согласились.

Гуси в клине постоянно менялись местами, как волейбольные игроки при подаче. Для отдыха и кормежки садились на водный резервуар, на канал, на заболоченный пятачок пригородного парка (для гусей ошибки ландшафтного проектирования — настоящий подарок). Порой они делили эти ценные участки с другими гусиными клиньями; настоящие гуси, чуя в них постороннюю примесь, относились к ним вежливо, но с легким юмором.

Квентин не знал, как долго они летят. Иногда, видя знакомые географические объекты, он пытался высчитать время и расстояние: если Чесапикский залив на столько-то миль южнее Нью-Йорка, то с момента — какого, собственно, момента? — прошло X дней. Иксы и прочие неизвестные упорно сопротивлялись решению. Гусиный мозг не был создан для цифр и не интересовался тем, что эти цифры доказывали.