Зиэль - О'Санчес Страница 13

При всем моем могуществе, мне не дано видеть сны, и я, в этом отношении, гораздо ближе к демонам, нежели к людям и зверям. Наверное, и стрекозы с муравьями живут без сновидений, но у них мыслей-то нет, чтобы это понять… Звери… Не знаю подробно, какие там мысли у зверей, тяжко подстраиваться и подглядывать за ними, ибо свои — то есть, мои — мысли впутываются и всю картину смазывают, однако, сны они точно видят: Горошек мой, когда спит самостоятельно, а не по хозяйской воле, то и дело вздрагивает, всхрапывает, или ухом тряхнет, или вздохнет тяжко-претяжко, чуть ли не до стона… И волшебные охи-охи видят сны, еще со щенячьего возраста, как я помню. Правда, я только одного охи-охи знал довольно близко. А вот цуцырям и драконам сновидения не положены. Тысячи раз пытался я изнутри понять, подглядеть, как выглядят сны — и лошадиные, и у охи-охи, и даже человеческие — бесполезно. Да: наблюдаю черно-белым лошадиным взором, как мой Горошек куда-то бежит, что-то ест… Но это не сон, а как бы призраки сна, я только воспринимаю нечто вроде миража или видения, сродни тем, что возникают после магических заклинаний в клубах колдовского пара… Например, вижу лошадиным глазом, как бы вместо Горошка моего, что ящер, похожий одновременно и на цераптора и на крокодила, бросается навстречу и хочет укусить… и кусает… Но я не чувствую ни страха, ни боли, мне не кажется естественным такое странное смешение очертаний и повадок в одном ящерном теле — призрак да и всё. А уж видений, призраков и миражей я повидал на своем веку, я их могу вызвать и создавать бесконечно много, с любой степенью достоверности и яркости… Нет, сон — это совсем другое: тысячи и тысячи людей всегда твердили мне одно и то же: сон — в него веришь, какая бы чушь не снилась, во сне — ты словно бы оказываешься в сумасшедшей былине, во сне ты ощущаешь цвет, вкус, запах, страх, радость — во сне ты живешь, да, живешь, но иначе, нежели наяву. А когда проснешься — сразу осознаешь, что это, все-таки, был сон, а не всамделишная жизнь… Не дано, не могу прочувствовать этот переход из яви в сон и обратно. Уж я такие видения себе наколдовывал, каждую мелочь в них, каждую сумасшедшинку до тонкости продумывал: мои «сновидения» и кусались, и обнимались, и пахли, и облик меняли… Но это все-таки был не сон, всего лишь созданная мною явь-призрак, а я — чуточку снаружи, до конца не погружаясь в рожденные моей волей образы. Ну не мог отрешиться от этого знания и от здравого рассудка, всегда моя голова наружу торчала!.. Пришлось смириться с вопиющим доказательством того, что и я не всемогущ… в сравнении и борении с самим собою.

Но я и тут приспособился довольно неплохо, чтобы поменьше выбиваться из человеческого обыкновения, хотя бы внешне: я сплю почти каждую ночь, однако сон мой — особенный. Я лежу и вспоминаю. А воспоминания мои могут быть, согласно моему желанию, настолько четкими, что я по памяти способен пересчитать все до единой хвоинки на случайной кипарисовой ветке, которую я боднул на бегу во время охоты на горулей в Сухой роще, что под Белым Птером, восемьсот лет тому назад! И в этих воспоминаниях я словно бы заново переживаю события давно ушедших дней… или эпох… но это только если я увлекусь, радостью или заботой, потребую от памяти своей медленных и точных подробностей.

Помню злосчастный день, когда в княжеском семействе Та-Микол бесследно исчез ребенок, младший сын Докари Та-Микол… Если быть поближе к истине, то само исчезновение пришлось на ночь… Здесь уж я не смог бы пересчитать былинки да иголки, потому что восстанавливал события только с чужих слов и видений…

Стоял день, обычный, в меру солнечный, теплый. Ребенок сидел на ковре, расстеленном в саду, и увлеченно возился с какими-то игрушками-погремушками. С полдюжины мамок и нянек находились при нем неотлучно, чуть поодаль несли полный караул княжеские телохранители, по дюжине на каждую смену… Все как обычно, да только упала звезда из высокого неба на грешную землю, и приняла та звезда облик зернышка, крохотного, сверкающего, похожего на светящуюся жемчужину. Упала прямо на ковер, возле ребенка. Случайность? Может быть, этого я до сих пор не знаю. Ну почему оно не упало предо мною??? Нет, нет! Не хочу!.. Ребенок увидел зернышко… или семечко, это не существенная разница… и взял его на крохотную мягкую ладонь… и засмеялся. И небесное послание не убило, не сожгло его дотла, ибо ребенок не знал перед миром никакой вины и не жаждал власти над светом и тьмою… И никто из людей, кроме малыша, гостинца того не узрел. Вдруг подул ветер, сильный, злой… но очень осторожный: ударил точно в блистающее семечко и смахнул его с детской ладони, и понес его… туда… куда… Не знаю. О, если бы я понял хотя бы примерное направление! Однако, в тот проклятый день, я — на беду себе или на радость, и уж точно, что на терзания — слишком увлекся перевоплощением в человека, по самую макушку занятого обольщением другого человека, дочери какого-то сельского помещика, чьи имена мне сегодня даже лень вспоминать… Но глас моего истинного естества — он, все-таки, достучался до меня и погнал туда, на Запад… Я не хотел никуда ехать. Но я желал! Я жаждал! Эти борения моего Я всегда уживались во мне, и я считал — и до сих пор считаю — правильными, естественными, глубоко свойственными мне, живущему человеческой жизнью. Представьте себе юношу, любящего распущенную и лживую женщину, или пьяницу, осознавшему пагубность своего порока: пьяница жаждет вина — но он не хочет пить его! Юноша влюблен в негодяйку, но он не хочет ее любить!..