Прости меня, если сможешь - Яна Ясная

Лиза

— …постановил признать Лизу Миллс виновной в совершении преступлений, предусмотренных статьей 204 Уголовного кодекса…

Я сидела на скамье подсудимых — руки сложены на коленях, плечи опущены, взгляд в пол. А выражение ликующего торжества в глазах было тщательно спрятано за густыми ресницами — спасибо маме с папой за наследственность.

Получилось! У меня все получилось! Двести четвертая статья — это условный срок и общественные работы. Это позор на имя и на род, это клеймо предательницы среди темных, но это — жизнь. Как могла бедняжка-дурочка Стелла променять жизнь на вечную славу в родовых летописях, я не понимала, но была ей искренне благодарна. Если для кого-то проигрыш в войне и был равносилен смерти, то не для меня, спасибо. Ради идей надо жить — любой ценой жить! — а не умирать.

Впрочем, что теперь осталось от тех идей…

Когда началась война, девочка Лиза из рода Миллс (символ — остролист, позднее присвоенная классификация — темный) пошла по стопам родителей и старшего брата и примкнула к восстанию против накладываемых на магию жестких ограничений. Но девочка Лиза была неглупа и быстро поняла, что гарантий победы в этой войне никто ей не даст, а потому задумалась о том, как обезопасить себя. Так, на всякий случай.

Состряпать видимость того, что я вернулась домой, чтобы поддерживать семью исключительно морально, оказалось довольно просто — к женщинам на войне в принципе относились скептически. Взять личину и новое имя — еще проще. Так что место Лизы Миллс в боевых рядах заняла Джессика Хайд — гроза светлых, темная ведьма, прослывшая непобедимой.

Ведьма, может, таковой и была. По крайней мере, очень старалась, потому что хотела жить. А вот восстание, увы…

Оно длилось долгие годы, но все же было подавлено. Зачинщики и самые яростные предводители восстания были казнены. И среди них — та самая Джессика Хайд, оказавшаяся на деле не кем иным, как… Нет, не Лизой Миллс, а Стеллой Уиннифред из всеми почитаемого, сильного, но вставшего на сторону темных рода.

Стелла была слабачкой. И трусихой. Но очень честолюбивой слабачкой и трусихой, для которой одобрение семьи значило больше, чем голова на плечах. Впрочем, вполне возможно, что если бы не светлые, то ее прикончили бы и сами родственники. Уиннифреды славились нетерпимостью к трусости, а из-за Стеллы, невовремя удравшей вместо того, чтобы прикрывать брату спину, они лишились сильнейшего наследника. Между мучительным возмездием от дядюшки с тетушкой и быстрой казнью от светлых она выбрала второе и воспользовалась моим щедрым предложением — взяла мое вымышленное имя и взошла на эшафот с остальными вместо меня.

Про Лизу Миллс тоже вспомнили, правосудие не забыло никого.

Я провела долгий год в заключении, только дожидаясь, пока очередь дойдет до рассмотрения дел всех тех, кто имел к восстанию лишь косвенное отношение. Год непрерывного опасения, что все раскроется. Что моя афера выплывет наружу, и что мир повторно возликует об известии о казни Джессики Хайд, на этот раз — настоящей.

И сегодня, в день, когда меня, наконец, вели на слушание, мои колени ощутимо подрагивали.

— На основании статьи 69, части 3 Уголовного кодекса, по совокупности преступлений путем частичного сложения назначенных наказаний окончательно назначить Лизе Миллс наказание в виде…

Все, что звучало дальше, не имело для меня никакого значения.

Обошлось.

Я буду жить. Отработаю положенное — и вернусь домой, в опустевшее родовое гнездо. А может быть, даже скорее всего, просто уеду из страны, меня здесь теперь ничего не держит. Начну жизнь с нуля в другом месте. И черт с ним, с состоянием, которое светлые не замедлили присвоить. При мне моя магия, а значит…

— …пожизненного условного лишения свободы…

Что?!

— …запечатывания магии…

Нет…

— …и исправительных работ на благо пострадавших во время восстания.

Мир рассыпался на глазах. Я не удержалась, вскинула голову и теперь смотрела в упор на судью, который монотонно и бесстрастно зачитывал приговор. Через него прошло уже столько темных, что теперь он, наверное, не испытывал даже крохотного злорадного торжества, ему просто было на нас плевать.

— Однако, с учетом смягчающих обстоятельств, суд счел возможным оставить виновной право на искупление, условия которого прописаны в пятнадцатой поправке к статье 119, части 4 Уголовного кодекса. До вступления приговора в законную силу избранную в отношении Лизы Миллс меру пресечения в виде содержания под стражей в следственном изоляторе Ньюкасла оставить без изменения.

Право на искупление? Это что еще за чушь?!.

— Обжалованию приговор не подлежит.

Удар деревянного молотка возвестил об окончании слушания и крушении всех моих столь тщательно выстроенных планов.

— С вещами на выход.

Необходимости бросать прощальный взгляд на камеру, в течение года служившую мне местом жительства, я не испытывала. Нехитрые пожитки — три книги и две тетради — я прижала к груди и вышла за надсмотрщицей, не оглядываясь.

Коридоры и двери, тусклый свет ламп, серые стены. Пока мы шли, они казались бесконечными, сливающимися в один лабиринт без выхода, но вот моя конвоирша остановилась, толкнула одну из дверей и пропустила меня вперед.

— Мисс Миллс, — Генри Тайлер, мой госзащитник, поднялся, чтобы поприветствовать меня и даже любезно отодвинул стул, приглашая присесть.

Темные не имели права на личных адвокатов. Я могла бы задаться вопросом, как именно это соотносилось с Конституцией нашего славного государства, но не видела в этом смысла — все равно денег на адвоката у меня больше не было. А потому, когда я впервые увидела того, кому предстояло защищать мои интересы в суде даже через его собственное «не хочу», я отнеслась к этой встрече со всей серьезностью. И преуспела.

Готова была поспорить: Генри Тайлер, мужчина за сорок, сухощавый, лысый и подслеповатый, воспылал к своей подзащитной, как минимум, родственными чувствами. Бедная, скромная сиротка Лиза Миллс, втянутая семьей в круговерть войны, сумела вызвать в нем сочувствие. Тихая, откровенная, предельно открытая для сотрудничества. От нее, к сожалению, не было никакого толку — ничего важного она не знала — но и никакого вреда тоже.

Он говорил, что примерное поведение и всяческое содействие следствию гарантируют мне смягчение наказания. И в первые мгновения после объявления приговора я так разозлилась на Генри Тайлера, что, ей-богу, была даже рада, что на мне гасящие магию браслеты. Однако сутки в камере позволили мне успокоиться, прийти в себя. Напомнили, что главное по-прежнему — это то, что я жива, когда могла бы и не быть. Поэтому госзащитника я встретила не скрипом зубов, а растерянной улыбкой. Желание придушить мерзавца, так подло обманувшего меня ложными надеждами, было затолкано глубоко-глубоко внутрь.