Три капитана - Сергей Челяев

Апрель, 2614 год

Пассажирский звездолет «Волопас»

Район планеты-гиганта Эмерсон, система звезды Барнарда

Х-переход.

Мой организм отреагировал мгновенно: толчок, словно тебя резко разбудили, соловость и, как следствие, потеря координации — вот мои самые характерные симптомы выхода из Х-матрицы. Понятно, что в таких случаях каждый чувствует себя не в своей тарелке, но я — даже не в кастрюле.

Вот поэтому никогда не бывать мне пилотом стремительного флуггера, штурмовика например, как мой младший брат Володька…

Что вы сказали? Флуггер не входит в Х-матрицу? Верно! Но авианосец, на котором флуггеры доставляются к месту боя — очень даже входит!

Так что не бывать мне ни пилотом штурмовика, ни капитаном боевого звездолета, ни, на худой конец — шкипером этой вот грузопассажирской посудины, только что содрогнувшейся всем трехсотметровым телом, точь-в-точь как ваш покорный слуга.

Индивидуальная непереносимость эффекта Х-матрицы второй степени без возможности корректировки, или просто Х-фобия — это не ерунда, это медицинский диагноз, чертово украшение личного дела. Довольно редкий дефект.

Слава Богу, что природа не снабдила меня первой степенью, превратив здорового мужика в 0,005 % статистики вечно прикованных к одной-единственной планете. Потому что «единица», товарищи, гарантирует летальный исход после прыжка с вероятностью одна вторая…

Крохотная фотокарточка выскользнула из толстой потрепанной книги и грациозно спланировала лепестком забытого, высохшего цветка. Миловидная блондинка грустно улыбнулась мне со стереоскопической картинки, но в ее глазах я успел отчетливо разглядеть легкую растерянность.

Она явно недоумевала: как оказалась здесь? Почему угодила в общество желтых страниц, чертежей АМ-звездолетов, первых люксогеновых движков и звездных карт, обрамленных далекими созвездиями, в мелкой россыпи икринок орбитальных баз и космопортов?

Я, кстати, тоже изрядно удивился. Меньше всего я ожидал увидеть ее фото в недрах капитального труда «От „Молнии“ до „Урала“. Первый век межзвездных сообщений». И тут она!

Нелли.

Казалось бы, с этим долгим и трудным романом уже покончено раз и навсегда. А вот поди ж ты!

— Ты права. Тебе и вправду здесь нечего делать, Нелли, — пробормотал я. — Слишком холодно, слишком пусто. Слишком одиноко для любви…

Я вгляделся в ее черты, в овал лица… Пшеничные кудряшки, чуть вздернутый курносый носик, придававший ей невероятный, прямо-таки запредельный шарм. Тот, что заставлял огромное количество мужчин как внутри, так и по обе стороны от рукава Ориона непременно оглядываться ей вслед.

— Прощай.

Быстро, чтобы не передумать, я порвал фото на узкие полоски. При этом мое сердце, как ни странно, не разбилось вдребезги. Лишь горький ком подкатил к горлу и начал нерешительно покачиваться где-то возле самой трахеи, точно решая, задушить ли меня сейчас или дать еще помучиться.

Наивный! Любую память можно вытравить временем, как кислотой, а от сердечных переживаний и мук одиночества у меня давно уже есть верное средство — работа. Чего-чего, а ее нехватки человек моей профессии не будет испытывать еще, по крайней мере, две тысячи лет.

Прислушиваясь к мерному гудению систем охлаждения, оперативно приводящих в чувство двигатели судна после завершения Х-перехода, я пристально глядел на обрывки своей прошлой жизни. Это было единственное фото Нелли, оставшееся мне на память, но странно: я сейчас почти не испытывал сожаления.

Всю жизнь, сколько себя помню, я отличался полнейшим равнодушием к вещам, в особенности дорогим или престижным. У меня никогда не было «личного музея» кроме фотоархива, а самым модным визорам с голографией и пространственной акустикой я предпочитал экранчик моего неразлучного планшета, видавшего виды и похлеще криовулканов Эфиальта или катакомб первых апологетов зороастризма на Вэртрагне.

Самые парадные мои одеяния — новенькие голубые джинсы производства тверской фабрики «Орбита» с нашивкой «Труд» на заднем кармане и свежевыстиранная футболка с девизом спецкоров всех времен и народов: «ОСТОРОЖНО! ЖУРНАЛИСТ В РАБОТЕ!»

Таких футболок у меня наберется с десяток, а в правоте этого предостережения я не раз убеждался на собственной шкуре, получив к своим неполным сорока годам пяток вполне приличных профессиональных шрамов. И по счастью, все больше на филейных частях тела — те почему-то всегда в ответе за авантюры горячих голов, которых в репортерском корпусе не меньше, чем в славном осназе.

И еще, конечно, брелок.

Допотопное ПЗУ — постоянное запоминающее устройство — на полупроводниковой технологии, так называемая «флэшка», подаренная мне директором Музея Российской Почты в благодарность за ударный репортаж об их юбилее, который в то воскресенье из-за новостного безрыбья чудом вылез в первые строки инфолент ведущих агентств ОН.

Директор, милейший толстячок с зеркальной лысиной, божился, что это ПЗУ когда-то принадлежало самому Алексею Смагину — легендарному государственному курьеру 70-х годов двадцать второго века — и потому непременно принесет мне счастье, если постоянно таскать его с собой.