Время московское - Алексей Фомин

Кто управляет прошлым, тот управляет будущим;

Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым.

Джордж Оруэлл

Сопровождающий закрыл за собой дверь, и Виталий Голиков остался в полном одиночестве, если, конечно, не считать человеческий череп на столе, ощерившийся в грустной улыбке. По обе стороны от него стояли подсвечники с горящими свечами, а перед черепом — тоненькая стопка бумаги и бронзовая чернильница с торчащим из нее гусиным пером. Виталий прошелся по комнате, заглянул за стол и, увидев открытый гроб, заполненный костями, усмехнулся, подумав: «Небось ради этого пришлось обчистить всю анатомичку в Первом меде».

Вообще-то комнатка была еще та. Стены и пол — черные-пречерные, как в детской страшилке, которую мальчишки и девчонки, сидя ночью у костра, пересказывают друг другу зловещим шепотом. Гроб, человеческие останки — все это должно было, видимо, навести соискателя на мысли о бренности человеческого бытия и неизбежности смерти. Но у старшего лейтенанта ФСБ, неоднократно видевшего реальную, а не бутафорскую смерть, эти атрибуты не могли вызвать ничего, кроме усмешки.

Виталий присел за стол, пододвинул к себе бумагу и, вынув перо из чернильницы, попробовал написать на листе заголовок. Но… чернильница оказалась пуста. Такой же муляж, как и все остальное в этой комнате. Тогда он достал из кармана свою авторучку и бисерным почерком, строка за строкой, принялся быстро заполнять лист. Текст он заранее заучил наизусть и теперь писал, не думая, — что называется, на автопилоте. В голове зароились обрывки каких-то дурацких, совершенно не соответствующих важности и торжественности момента мыслей. Потом почему-то всплыла картинка из далекого детства и заслонила собой все остальное.

Отец, вернувшийся с работы, пытается что-то объяснить, виновато улыбаясь. Мать с истерической ноткой в голосе причитает:

— Ты чё? Не можешь тряхнуть этого Мельника? Третий месяц, сволочь, зарплату задерживает!

— Люсь, ну чё ты… Как все, так и мы…

— Как все, да? Как все? А на базаре с тряпками ты стоишь, да? От людей стыдно уже! Чё я, как базарная какая, должна там… Мне, думаешь, хорошо там? На базаре-то? А? У Витальки уже весь пуховик полез, а ты — чё, чё…

Картинка получилась такой живой и красочной и настолько полно заняла все сознание Виталия, что поток заученного текста, только что щедро изливавшийся на бумагу, вдруг пресекся и Виталий, до того спокойный и уверенный в себе, испугался и запаниковал. Он безуспешно рылся в своей памяти, пытаясь разыскать ускользнувшую нить зазубренного текста, когда в комнату вошел сопровождающий и принялся задавать вопросы. Ответы на них выплывали откуда-то из глубин подсознания, и Виталий выпалил их, даже не вдумываясь в смысл произносимых слов. Сопровождающий, произнеся короткую речь о целях общества, вышел, и текст завещания вдруг вспомнился сам собой. Виталий вновь успокоился, быстро дописал завещание и, не дожидаясь поручителя, принялся раздеваться. Он снял пиджак, галстук и выложил на стол часы, перстень, бумажник, зажигалку и мелочь, завалявшуюся в карманах. Расстегнув рубаху, он обнажил левую сторону груди, после чего снял левый ботинок и закатал правую штанину и правый рукав рубахи.

Вскоре в комнату вошел поручитель и, увидев уже приготовившегося к дальнейшему прохождению обряда Виталия, задал вопрос о твердости его намерения вступить в общество. Получив утвердительный ответ, он надел ему на шею веревочную петлю, свободный конец которой забросил ему за спину, закрыл глаза бархатной повязкой и, приставив к его обнаженной груди кинжал, повел Виталия из комнаты. Они долго шли какими-то коридорами и переходами, один раз даже пришлось преодолеть несколько ступенек. Виталий споткнулся, но поручитель успел его поддержать, однако при этом он умудрился проколоть ему кожу на груди своим кинжалом. И теперь Виталий чувствовал, как по его животу медленно ползет вниз горячая кровяная капля. Наконец его привели в комнату, где он услышал шепот многих голосов. Его поставили и, взяв за правую руку, положили ее на что-то. В левую ему дали циркуль и велели приставить его к груди, после чего властный голос спросил:

— Веруешь ли ты в Бога?

— Да!

— Разделяешь ли ты цели Братства?

— Да!

— Тогда клянись!

Рядом кто-то забубнил, монотонно читая заготовленный текст, а Виталий громко повторял его:

— Клянусь, во имя Верховного строителя всех миров, никогда и никому не открывать без приказания ордена тайны знаков, прикосновений, слов доктрины и обычаев ордена, обещаю и клянусь… — Повторяя за читающим эти слова, он вдруг вспомнил, как принимал воинскую присягу, и ему стало смешно от стремления организаторов подобных церемоний сделать их как можно более торжественными, в результате чего они, эти церемонии, превращаются в некое подобие детской игры. Чтобы не дать себе рассмеяться, Виталий принялся покусывать губы и язык, от чего речь его стала замедленной и косноязычной: —…да сожгут и испепелят мне уста раскаленным железом, да вырвут у меня изо рта язык, да перережут мне горло, да будет подвешен мой труп посреди ложи при посвящении нового брата как предмет проклятия и ужаса, да сожгут его потом и да рассеют пепел по воздуху, чтобы на земле не осталось ни следа, ни памяти изменника.

Смеяться больше не хотелось.