Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Бретань, 1486 год

Я ношу на теле темно-красную отметину, которая начинается у левого плеча и тянется вниз до правого бедра. Ее оставил яд, который моя мать взяла у ведьмы-травницы, желая изгнать меня из своего чрева. То, что я выжила, по мнению ведьмы, никакое не чудо. Все дело в том, что я была зачата от самого Бога Смерти.

Мне рассказывали, что мой отец впал в немалую ярость и даже поднял руку на мать, лежавшую в слабости и болезни на окровавленном ложе рождения. Тут опять вмешалась ведьма-травница и объяснила ему: если уж моя мать возлегла с Богом, вряд ли Он станет смотреть сквозь пальцы на то, как ее бьют!

Я отваживаюсь поднять глаза на своего будущего мужа, Гвилло, и гадаю про себя, рассказал ли ему отец о моем истинном происхождении. Скорее всего, нет, иначе кто заплатил бы три серебряные монетки за такую, как я? И потом, лицо у Гвилло до того безмятежное… Навряд ли он знает. С другой стороны, если мой отец ввел его в заблуждение, это определенно не сулит добра нашей супружеской жизни. А если учесть еще и то обстоятельство, что венчают нас не в церкви, а прямо в домике Гвилло…

Я ощущаю тяжелый взгляд отца и снова поднимаю глаза. Меня пугает ликование, то и дело отражающееся у него на лице. Раз он так торжествует, значит я в чем-то проиграла, только сама еще этого не поняла… Несмотря на это, я улыбаюсь, силясь убедить его, что довольна, ибо ничто не расстроит его так, как мое счастье!

Я могу с легкостью обмануть отца, но себе лгать труднее. А правда состоит в том, что мне страшно. Я ужасно боюсь этого мужчины, которому отныне стану принадлежать. Опускаю глаза и вижу его ладони, такие большие, широкие… Под ногтями и в трещинах кожи грязь, в точности как у отца. Может, этим сходство и ограничится? Или он тоже примется размахивать своими лапищами и почем зря дубасить меня?

И все-таки это новое начало, в который раз говорю я себе и, невзирая на снедающие меня страхи, лелею крохотную искру надежды. Гвилло достаточно сильно хочет меня заполучить, чтобы выложить аж три сребреника. А раз так, вдруг, помимо желания, в нем обнаружится и толика доброты?.. Если бы не эта мысль, у меня ужасно тряслись бы руки, а коленки стукались бы одна о другую. Еще меня чуть ободряет вид священника, пришедшего скрепить наши узы. Святость у него еще та; он тайком поглядывает на меня поверх молитвенника, и я начинаю подозревать, что ему известно, кто я такая и что собой представляю…

Он все бормочет. Близятся заключительные слова обряда. Я смотрю на его четки — грубый конопляный шнурок с девятью деревянными бусинами, принадлежность последователя старой традиции. Вот он обматывает шнурком наши соединенные руки, призывая на нас благословение Господа и девяти древних святых… Я по-прежнему не поднимаю глаз — боюсь увидеть самодовольство на отцовском лице. Не говоря уже о том, что может отражаться на лице моего мужа…

Сделав свое дело, святой отец удаляется, при этом он громко шаркает кожаными сандалиями на грязных ногах. Даже не задерживается, чтобы опрокинуть кружечку за новобрачных. Уходит и мой отец.

И еще до того, как за ними успевает осесть пыль, мой новоиспеченный муж крепко шлепает меня пониже спины и, что-то буркнув, подталкивает к лестнице на чердак…

Я сжимаю кулаки, чтобы не было видно, как дрожат у меня руки. Он остается подкрепить силы последней кружечкой эля, я же лезу наверх, где ждет супружеская постель. Как же мне сейчас не хватает мамы!.. Она хоть и боялась меня, но, уж верно, не отказала бы в материнском совете насчет предстоящей мне брачной ночи… Беда в том, что и она, и моя сестра покинули нас давным-давно. Одна познала объятия смерти, другая соблазнилась объятиями захожего лудильщика…

Я, конечно, представляла себе, что происходит между мужчиной и женщиной. Домик, в котором я росла, был совсем маленьким, а папаша мой сдержанностью не отличался. По ночам дом полнился стонами и звуками торопливой постельной возни. Наутро отец, как правило, выглядел чуть благодушней обычного, мать же — наоборот.

Вот я и силюсь убедить себя: каким бы отвратительным ни оказалось брачное ложе, вряд ли оно хуже отцовой буйной вспыльчивости и его мясистых кулаков.

На чердаке тесно и пыльно, воздух такой затхлый, словно ставни на дальней стене не раскрывались от века. Я вижу деревянную кровать с соломенным тюфяком на веревочной сетке. Помимо нее, здесь лишь несколько деревянных гвоздей для одежды да простой сундук в изножье.

Я сажусь на край сундука. Ожидание не затягивается. Тяжело скрипят ступени — Гвилло поднимается на чердак. У меня мгновенно пересыхает во рту, а кишки завязываются узлом. Я встаю — не хочется, чтобы он сразу же навис надо мной.

Когда он появляется в комнате, я наконец-то решаюсь посмотреть ему в лицо. Глазки у него свиные, и они неотступно обшаривают мое тело — от макушки к лодыжкам и обратно наверх, к груди. Похоже, отец не зря настоял, чтобы мне туго затянули корсаж, — взгляд Гвилло точно прикипел к вырезу. Кружкой, зажатой в руке, он указывает на мой лиф, отчего пиво выплескивается на пол:

— Снимай давай!

Голос у него хриплый от похоти…

Я смотрю мимо, в стену, и дрожащими пальцами принимаюсь распускать шнуровку. Кажется, я делаю это недостаточно быстро. В три огромных шага Гвилло оказывается подле меня и с силой бьет по щеке.

— Живее! — ревет он, а моя голова так и запрокидывается от удара.

Желчь поднимается к горлу, я боюсь, что сейчас стошнит… Вот, значит, как оно у нас теперь будет. Вот, стало быть, за что он с такой охотой свои сребреники отсчитал…

Справившись наконец со шнуровкой, я сбрасываю лиф платья. Теперь я стою в одной юбке поверх нижней рубашки. Застоялый воздух, только что казавшийся слишком жарким, теперь отчаянно холодит мое тело.

— Юбку!.. — рявкает он, тяжело дыша.

Я распускаю завязки, юбка падает на пол, я выбираюсь из нее и наклоняюсь, чтобы переложить ее на скамеечку у стены… В это время Гвилло хватает меня. Для такого здоровенного олуха он удивительно быстр, но я еще быстрее. Даром ли я столько лет училась уворачиваться от папашиных кулаков!