Секс – путь к свободе. Великая борьба за Эрос - Герберт Маркузе Страница 43

Именно сексуальное влечение принимает на себя основную тяжесть принципа реальности, который в конечном счете стремится утвердить приоритет генитальности и подчинить ей частичные сексуальные влечения, подключив их к функции произведения потомства. Этот процесс приводит к отвлечению либидо от собственного тела на внешний объект противоположного пола (овладение первичным и вторичным нарциссизмом), а удовлетворение частичных влечений и не связанной с деторождением генитальности в соответствии со степенью их независимости подвергается табуированию как перверсии, сублимируется или трансформируется во вспомогательные моменты сексуальности, связанной с произведением потомства. Более того, в большинстве цивилизаций последняя облечена в форму моногамных институтов.

Такая организация приводит к количественному и качественному ограничению сексуальности. Объединение частичных влечений и их подчинение детородной функции изменяют саму природу сексуальности: из автономного «принципа», управляющего всем организмом, она превращается в специфическую, ограниченную во времени функцию, в средство достижения некоторой цели. В терминах принципа удовольствия, управляющего «неорганизованными» сексуальными влечениями, воспроизведение рода представляет собой всего лишь «побочный продукт», но первичное содержание сексуальности есть «функция получения удовольствия с помощью зон тела». Только впоследствии она «ставится на службу воспроизведению».

Фрейд время от времени подчеркивает, что, не будучи регламентированной как «служебная», сексуальность стала бы препятствием для всех несексуальных и, следовательно, всех цивилизованных общественных отношений даже на ступени зрелой гетеросексуальной генитальности: «Примерно то же мы утверждаем, выводя противоречие между культурой и сексуальностью из того факта, что сексуальная любовь есть отношения двух лиц, где третий всегда лишний, тогда как культура покоится на отношениях между многими людьми. На вершине любви не остается интереса к окружающему миру; влюбленной паре достаточно себя самой, для счастья ей не нужен даже ребенок».

И ранее, в другой работе, рассматривая различие между сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения, он подчеркивает, что сексуальность чревата гибельными последствиями: «Несомненно, что ее выполнение не всегда приносит пользу отдельному существу, как его другие функции, а ценой необыкновенно высокого наслаждения подвергает опасностям, угрожающим жизни и довольно часто лишающим ее».

Но каким же образом из этой интерпретации сексуальности как существенно взрывоопасной силы в «конфликте» с цивилизацией вытекает определение Эроса как усилия «связывать органическое во все большие единства», «сохранять их — словом, объединять»? Как сексуальность может стать вероятным «заместителем… влечения к совершенствованию», силой, «все в мире объединяющей»?

Как понятие асоциального характера сексуальности согласуется с предположением о том, «что любовные отношения (выражаясь безлично, эмоциональные связи) составляют собой также и сущность массовой души»? Это очевидное противоречие нельзя разрешить, приписав взрывоопасные коннотации ранней концепции сексуальности, а конструктивные Эросу, так как последний включает и те, и другие. В «Недовольстве культурой» Фрейд, непосредственно продолжая цитированный выше отрывок, объединяет оба аспекта: «Нет другого случая, где бы Эрос так ясно обнаруживал свою сущность, стремление творить единое из многого. Но если ему это удается в данном — вошедшем в присказку — случае уединения двух влюбленных, то дальше он не продвигается».

Нельзя также устранить это противоречие, приписав конструктивную культурную силу Эроса только сублимированным разновидностям сексуальности, ибо, согласно Фрейду, стремление к созданию все более крупных единств свойственно биоорганической природе самого Эроса.

* * *

Первоначально сексуальный инстинкт не знает ни временных и ни пространственных внешних ограничений в отношении своего субъекта и объекта; сексуальность по природе «полиморфно-перверсна». Но общественная организация социального инстинкта табуирует как перверсии (извращения) практически все ее проявления, которые не служат функции деторождения или не подготавливают ее выполнение. Не будь этих строжайших ограничений, они бы стали препятствием для сублимации, на которой, собственно, и покоится рост культуры. Согласно Фенихелю, «объектом сублимации являются прегенитальные стремления», а ее предпосылкой — приоритет генитальности.

Фрейд задался вопросом, почему табу на перверсии поддерживается с такой чрезвычайной жесткостью, и пришел к заключению, что перверсии воспринимаются не просто «как что-то отвратительное, но и чудовищное, опасное, как будто их считают соблазнительными и в глубине души вынуждены побороть тайную зависть к тем, кто ими наслаждается…». Кажется, что перверсии дают большее обещание удовольствия, чем «нормальная» сексуальность.

В чем же источник этого обещания? Фрейд выделил «исключительный» характер отклонений от нормальности, их отказ от сексуального акта, направленного на деторождение. Перверсии, таким образом, выражают бунт против порядка, подчиняющего сексуальность произведению потомства, и институтов, его гарантирующих. В этих действиях, исключающих или предотвращающих деторождение, психоаналитическая теория видит оппозицию цели воспроизводства и тем самым патерналистскому господству — попытку помешать «новому появлению отца». Кажется, что перверсии — это протест против всецело порабощающего наступления «Я» реальности на «Я» удовольствия. Провозглашая свободу инстинктов в мире подавления, они решительно отбрасывают чувство вины, сопровождающее сексуальное вытеснение.

Самим фактом этого восстания против принципа производительности во имя принципа удовольствия перверсии демонстрируют глубокую близость фантазии как типу психической деятельности «свободному от изучения действительности и подчиненному только принципу удовольствия». Фантазия не только играет конститутивную роль в перверсных проявлениях сексуальности; как художественное воображение она также соединяет перверсии с образами целостной свободы и удовлетворения.

Вопреки обществу, использующему сексуальность как средство для достижения полезных целей, перверсии утверждают сексуальность как самоцель. Таким образом, они выносят себя за пределы власти принципа производительности и бросают ему вызов. И поскольку устанавливаемые ими либидозные отношения содержат угрозу опрокинуть цивилизационный процесс, превративший организм в инструмент работы, общество вынуждено подвергнуть их остракизму.

Они являют собой символ того, что должно быть подавлено во имя организации все более эффективного господства человека и природы, — символ той разрушительной силы, которую представляет собой единство свободы и счастья.

Более того, легитимация практики перверсий поставила бы под угрозу упорядоченное воспроизведение не только энергии труда, но и, возможно, самого человечества. Это до критической степени ослабило бы союз Эроса и инстинкта смерти, непрочный даже в нормальном человеческом существовании, вследствие чего обнаруживаются эротические компоненты инстинкта смерти и смертоносные компоненты сексуального инстинкта.