Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы - Виктор Голявкин Страница 58

– Хватит вам, хватит…

Умываюсь, как больной. Он сзади торчит, не умолкает:

– Долго возитесь, ваша светлость, в армии еще не были?

– В какой армии?

– …Дома не осталось ничего, все подчистую, ни капли не найти…

– Чего вам не найти?

– Мойтесь, мойтесь… Выпить больше нечего, придется на базар отправляться.

Вываливаюсь, пошатываясь, из ванной, еле передвигаю ноги, дурной совершенно, какое там выпить! Не срабатывает голова, чушь какую-то отвечаю, даже невпопад, – тьфу, гадость, зачем все, зачем… Не пойму…

Чувствую на себе его взгляд все время.

– Деньги давайте, – говорю, – сколько там с меня… с вас…

– С тебя, с тебя! – смеется. – Выйдем на базар, опохмелимся, вернемся, заберешь свою монету. Как же я могу сейчас считать, ты в своем уме? Баланс не подведен, общая сумма неизвестна. Деньги счет любят, а в таком чувстве и передать недолго…

– Не, не, – мотаю головой, – не, не…

– Чего – не?

Мотаю головой и смотрю тупо на одеяло, на две выжженные дырки, наверное от папиросы. Над тахтой фотография его жены. Сикстинская Мадонна выглядела настолько красивой, что даже в разбитом состоянии я это понимал и не мог оторваться. Значит, я в спальне Сикстинской Мадонны, я спал на ее кровати, в ее комнате, она спала здесь раньше, а теперь я… Представил себе, как она задумчиво лежит и курит, глядя в потолок, и прожигает одеяло… Деньги вылетели у меня из головы моментально. Она заняла всего меня…

– Сейчас, пойдем, – сказал Штора, – и вернемся.

– Пойдемте, – сказал я, очень довольный, – и вернемся.

– Может быть, там и рассчитаемся, – сказал он, – и не будем возвращаться? Ты со мной на маевку не поедешь? Реализовали бы остаток, а?

– Нет, на маевку я с вами не поеду, – сказал я.

– А почему?

– Может быть, все-таки сначала рассчитаемся?

– Если я сию минуту не тяпну стаканчик, – заторопился он, – вместо меня будет труп. Да и тебе не мешало бы, башка пройдет, съедим хашца… – Он подталкивал меня к двери.

Уже на площадке я вдруг метнулся обратно, вбежал в комнату, просунул руку под ковер, вытащил пистолет и сунул в карман.

Он окликнул меня.

– Хашца – это что? – спросил я, возвращаясь.

– Пойдем, пойдем, – сказал он, – что ты там?.. Мы вышли.

– Хаш – это суп, – сказал он, – ты не знал?

– Хашца, – сказал я, – это хорошо! – Хотя меньше всего мне хотелось есть.

– Зачем ты все-таки обратно побежал? – спросил он.

– Взглянуть на Сикстинскую Мадонну еще раз, – сказал я. – Если вы хотите, я вам большой портрет с фотокарточки нарисую. Знаете, масляной краской на бумаге? Сухой кистью и тампонами, как в витрине художественной мастерской.

Он недоверчиво взглянул на меня:

– Ты, случайно, карточку не стибрил?

– Да что вы! – говорю. – Вернемся, проверите. Я ее по памяти могу нарисовать, если хотите знать.

Не вздумал бы меня обыскивать! Голова у меня заболела еще сильнее, наверное от волнения. С удовольствием понес бы ее под мышкой, по его совету, если было бы возможно.

– Я вам обязательно портрет сделаю.

– Сделай, сделай…

– С удовольствием, – сказал я, ощупывая в кармане пистолет.

– Следить за тобой все-таки надо, – сказал он, – мало ли что взбредет в твою коробку!

– Мне вроде вчера показалось, – говорю, – Вася стакан ел, это правда? Вы видели? Или мне показалось?

– А что ему! Два года во Дворце культуры в двух секциях занимался. Что ему стоит стакан сожрать! Он и утюг сожрет. Желудок у него луженый.

– Нет, правда, как же так, неужели он стакан съел?

Этот вопрос меня мучил. Похлеще цирка получается.

– Ну, ел, ел, ну и что?

– Весь стакан съел?

– Ну, не весь, кусочек. Зубы-то у него покрепче, чем у лошади. Что ты, ей-богу, дурачок, ко мне привязался?

– Ну и какой же кусок он съел?

– А какой тебе надо?

– Мне ничего не надо, просто интересно. А у меня получится?

– Получится, получится, дуракам закон не писан. Вот будешь в объединении при Дворце культуры заниматься в цирковой секции – получится.

– При чем здесь Дворец культуры?

– Все там гении, – сказал он зло, – феномены. Из-за твоего Васи я потерял оружие… Из-за этого поэта…

Я сейчас же опустил руку в карман, нащупывая вальтер. Лучше держать руку все время в кармане, как-то спокойней.

– Продерет поэт глаза с похмелья, – продолжал он, – побреется словно во сне, наденет чистенькую, выстиранную мамашей, единственную рубашечку, галстучек повяжет и готов к новой жизни, начинать по новой. Воротничок чистый – значит, человек. Как там у Чехова: в человеке должно быть все прекрасно! А раз чистый воротничок – значит, все прекрасно. Английский джентльмен, и никакого падения! Тогда одному кажется, что он в Академию художеств поступил, а другому – бог знает что… Денег у них нет. У меня подработали на несколько бутылок. Меня лично на эту фигню, ежедневное пьянство, не свернешь, палкой не загонишь, меня деятельность вдохновляет…

– Значит, он все-таки стекло глотал? – сказал я.

– Кто?

– Ну, Вася.

– Опять за то!

– Нет, правда, как же тогда его в больницу не увезли?

– Мозги у тебя каменные, вот что я тебе скажу.

– А у вас какие?

– У меня человеческие.

– А может быть, у вас деревянные?

– Каменные у тебя мозги, каменные…

«Бедные мои мозги, а не каменные», – подумал я, держась за разрывающуюся от боли голову.

– Отдайте мои деньги…

– Деньги, деньги… Знаешь, чем я родителей своей жены купил? Скорее умрем, они мне заявили, чем отдадим дочь за тебя. Попросту говоря, красавицу свою за меня замуж не прочили. Ладно, думаю, не умирайте, рановато, живите себе на здоровье. И вот приношу я ее мамаше зимой в подарок пару помидорчиков, выращенных в горшочке на окне. Честь честью: в горшочке целый куст. У тещи слезы на глазах, противно, а отец лупит глаза на плоды, как идиот, и ничего понять не может. «Погляди, Жора, – говорит ему жена, – какая прелесть!» А он возьми да и оторви один помидор, значит, на закуску. Теща чуть ли не в истерике, дочь ее успокаивает, а папаша протягивает мне руку и говорит: «Я вам признателен и благодарен!» Одной рукой, значит, мою руку трясет, а в другой помидор зажат, потеха. Ну, после этого случая теща меня полюбила как родного сына, а кустик с единственным помидором стоял у нее долго…