Звезды под дождем - Владислав Крапивин Страница 51

торопливо начал он.

Было, однако, поздно. Антошка взревел на высоких нотах, сделал паузу и начал выть, не умолкая.

Теперь оставалось последнее средство. Кирилл выпрямился, опять покатал туда-сюда кроватку и решительно пропел вступление. Антошкин рев сделался в два раза тише. Кирилл начал первый куплет. Антошка еще сбавил звук и наконец совсем притих. Будто понимал суровые слова о грозе и последней дороге…

Второй куплет Кирилл пел тише и сдержанней. Антошка начал засыпать под печальный, но решительный мотив. Когда песня кончилась, он посапывал, как до прихода Женьки.

Кирилл поднял глаза от кроватки и только сейчас вспомнил про Черепанову. Она стояла у косяка и странно смотрела на Кирилла. Хотела что-то спросить, но он приложил палец к губам. Н а цыпочках прошел мимо Женьки в другую комнату. Здесь было их с отцом государство.

Женька вошла следом и прошептала:

— Это что за песня?

Кирилл усмехнулся:

— Колыбельная для брата… Закрой дверь, а то опять разбудишь.

Женька послушалась и снова спросила:

— А все-таки… откуда эта песня? Кто сочинил?

— Много будешь знать… — буркнул Кирилл. Сел к столу и взял том Конан Дойля с рыцарским романом "Белый отряд".

Женька не стала обижаться. Опять сказала:

— Ты хорошо поешь. Зря ты не ходишь в хор.

— Вам же Ева Петровна объяснила: из ложной принципиальности и глупого упрямства.

— Ну и правильно объяснила… Все назло делаешь. Волосы зачем-то отрастил, а они тебе вовсе даже не идут.

— Ну уж это ты врешь! — Кирилл вместе со стулом повернулся к Женьке. — Волосы как раз "идут". Они мне уши закрывают. Уши-то у меня как у слона!

— Глупости какие!

Кирилл сказал с чудовищно серьезным видом:

— Совсем не глупости. У меня из-за них такая душевная драма была в третьем классе…

— Какая драма? — удивилась Женька.

— Повторяю: душевная. В театре. Я тогда первый раз в театр пошел самостоятельно, один. — Кирилл поднял к потолку глаза. — Ах, какой я был красивый! Красная рубашка в белый горошек, белый галстучек. Первые в жизни расклешенные брюки, ковбойский ремень… Весь театр на меня смотрел и ахал…

Женька тихо засмеялась, присела на уголке дивана.

— Не смешно, — печально сказал Кирилл. — Больше всех смотрела девочка. Очень красивая девочка, с черными глазами. Я потом таких красивых ни разу не видел… Ходила с мамой по фойе и все на меня поглядывала. А потом в зале на меня оглядывалась… Ну, и я тоже. Забилось мое бедное сердце.

— Ты будешь писателем, Кирилл, — сказала Женька.

— Я буду парикмахером и никогда не стану коротко стричь детей…

— Ну а что дальше?

— Дальше? Тяжело вспоминать… Ну, ладно. Кончился спектакль, они одеваются, а я кручусь рядышком, будто нарочно. И вдруг она маме говорит громким шепотом: "Посмотри, какие у мальчика громадные уши…"

Кирилл сделал траурное лицо и замолчал.

— А потом? — с улыбкой спросила Женька.

— Что "потом"… Пришел домой, сорвал галстучек и хотел отрезать себе уши. Но все ножи оказались тупые. Тогда я поклялся до гроба ненавидеть девчонок. А на сердце до сих пор трещина… Вот такие дела, товарищ председатель совета отряда…

Он думал, что Женька улыбнется, но она сидела с опущенной головой и машинально наматывала на палец русую прядку. Потом все же улыбнулась, но как-то не так. Слишком задумчиво. Исподлобья глянула на Кирилла и вдруг сказала:

— А какие мы смешные были тогда… Между прочим, в третьем классе я в тебя целый месяц была влюблена…

Кирилл вдруг почувствовал, что сейчас покраснеет. Однако взял себя в руки.

— Что же ты молча страдала? Счастье было так возможно… Хотя что ты во мне нашла? Я был заикой.

— Дурак ты был, — со вздохом сказала Женька. — И сейчас дурак.

"Сама", — хотел сказать Кирилл и вместо этого неожиданно спросил:

— Слушай, Черепанова, ты в самом деле думаешь, что я украл кошелек?

Она стала розовой, как ее гольфы и бантики на платье.

— Что ты глупости говоришь…

— Тогда зачем пришла? — тихо и серьезно спросил Кирилл. — Чтобы дураком назвать?

— Ну, раз Ева Петровна послала… Разве лучше, если бы кто-нибудь другой пришел? Могли столько наговорить…

— Ну и пусть. Мне все равно.

— Кирилл! — удивленно сказала она. — Ты, что ли, нисколько не боишься неприятностей с родителями?

Кирилл посмотрел на Женьку спокойно и снисходительно:

— Подумай сама, чего мне бояться, если я не виноват? У меня, слава богу, нормальные мама и папа, а не людоеды и не пугала.

— Ева Петровна скажет…

Кирилл перебил:

— Что скажет? Если все на свете Евы Петровны будут говорить, что я жулик, родители все равно не поверят. Они-то меня с пеленок знают.

— Она скажет, что ты грубил.

— Не грубил, а спорил. Меня вором называют, а я должен соглашаться?

— А что тебе мама сказала, когда ты… ну, рассказал про это?..

— Что она сказала? — Кирилл поднял глаза к потолку. — Ну… она сказала: "Кирюша, не забудь, что на плите кипит молоко… Соску вымой кипяченой водой… Не скучайте, я скоро приду…" Она в самом деле скоро придет. Подожди.

Женька встала.

— Зачем ждать? Я пойду…

— Как вам угодно, сударыня, — сказал Кирилл и вдруг почувствовал: не хочется ему, чтобы Женька уходила. Конечно, ничего особенного, но… лучше бы еще посидела. Наверно, просто скучно одному.

И он не огорчился, когда Женька обернулась на пороге и спросила:

— А это что за корабль? На фотографии…

Над письменным столом висел большой, тридцать на сорок, снимок. "Капитан Грант" был сфотографирован с кормы. Из-под ахтерштевня вырывалась бурная струя. В гакабортном фонаре искрилось солнце. Верхушки мачт не вошли, зато нижние половины парусов — с люверсами, шнуровкой на гиках, блоками и частыми швами получились рельефными, как на стереоснимке. Полотно туго выгибалось под ветром.