Дом на могиле - Каролина Фарр Страница 9

Я неуверенно наклонилась и четко увидела то, что он изучал. Это было похоже на кусок тонкой коричневой кожи, такой старой, что, казалось, от малейшего дуновения он распадется на атомы. Кусок лежал в замысловатой золотой коробочке в форме быка с головой человека. Крышка была снята, а коробочка прикрыта стеклом.

— Знаете, что это такое? Нет? Это печень царицы, которая правила в Египте после смерти мужа две тысячи лет назад, до Рождества Христова. После смерти ее печень забальзамировали и положили в эту коробочку. Ее имя означало «самая красивая», и мы полагаем, что это правда. При жизни царица обладала всеми традиционными титулами египетских фараонов. Однако это все, что нам удалось найти в ее огромной могиле.

Я содрогнулась, выпрямилась и быстро отошла на другую сторону стола.

— Могилу ограбили? — нервно спросила я.

— Нет, — ответил он. — Тут было нечто другое — ненависть живых, преследовавшая ее и после смерти. Кто-то намеренно уничтожил все ее портреты в порыве неудержимой ненависти. В этой гробнице можно было почти почувствовать ненависть, исходящую от накопившегося за столетия хлама. Разрушительные следы гнева ее врага остались на опоганенных стенах ее могилы. Надписи, барельефы, рассказывающие историю ее жизни, были разрушены, вырезаны, стерты! Следы непримиримой мести присутствовали везде и на всем, кроме того, что вы только что видели. Врагом царицы был ее второй муж и наследник. Пока царица жила и правила, она его подавляла и унижала, заставляла жить как обычного жреца в храме Амона. Вероятно, боялась его тщеславия. После ее смерти он стал фараоном и отомстил — уничтожил все ее изображения, которые только удалось найти, в страшных пытках убил ее дочь и всех ее дворцовых фаворитов, а потом извлек тело царицы из могилы и осквернил.

Я невольно содрогнулась:

— Какой ужас!

— Да, — подтвердил он. — Жизнь полна разочарований. Я надеялся обнаружить ее тело нетронутым, а могилу полной всякой похоронной утвари. Но нашел только это! — Профессор посмотрел на золотую коробочку и покачал головой. — Но мы говорили о моей фамилии. Я предпочел бы быть Стантоном, как моя мать в девичестве. Одно время я хотел ее изменить, да опоздал — стал уже слишком известным.

Я, нахмурившись, уставилась на него:

— Стантон, профессор?

Он кивнул:

— Были бы с вами однофамильцами. Думаете, совпадение, да, Дениз? Что ж, Стантон не такая уж редкая фамилия! Скажите мне, Дениз, когда вы решили изучать археологию, это была ваша идея или вашего отца?

— Это была... моя идея...

— Это вероятно! — грустно произнес он. — Роберт всегда был дураком!

— Вы знали папу? — удивилась я, покраснев от его слов, и с негодованием продолжила: — Если вы его знали, то должны знать, что он был... талантлив! Мама его обожала, и я тоже. Вы не имеете никакого права называть его дураком, профессор Уайганд!

Профессор сердито посмотрел на меня и, что-то пробормотав себе под нос, сказал:

— Хорошо! Вы имеете право на ваше мнение, как я на мое. Я хотел, чтобы Роберт поехал со мной в Ирак прежде, чем он познакомился с вашей матерью. Мы с Робертом Стантоном были кузенами. Его отец и моя мать были братом и сестрой. Роберт предпочитал тратить время на краски, палитру и полотна, пытаясь уловить нечто такое, чего никогда ясно не видел. Я был старше его, но он никогда меня не слушал. Роберт отправился в Калифорнию в какую-то колонию художников, и мы потеряли контакт.

Ошеломленно глядя на него, я забыла о своем негодовании.

— Так вы хотите сказать, что мы родственники?

— До некоторой степени, — грубовато произнес он. — И не смотрите на меня так, словно только что обнаружили в семье проказу! Вы моя родственница, вы осиротели, поэтому вы здесь. Хотя в Уэруолд-Хаус больше никто об этом не знает! Думаете, я нанял вас из-за вашей способности грамотно писать? Или из-за элементарного, поверхностного, школьного знания археологии? Ха! Ваш отец писал мне перед смертью. Я был в Ираке и не мог ответить, поскольку со мной происходили гораздо более важные вещи. Но он рассказал мне о вас. Написал, что не понимает почему, но вы интересуетесь археологией!

— Но отец никогда не упоминал о вас! — с подозрением проговорила я.

— Мы жили и работали в разных мирах, — проворчал профессор, сердито глядя на меня. — Зачем ему было упоминать обо мне? Я тоже никогда не говорил о Роберте. Но из одной калифорнийской газеты месячной давности узнал о его смерти. Я тогда был в Ираке. Хотел написать вашей маме, но так и не собрался. Однако, вернувшись через два года из Ирака, написал Картрайту, чтобы справиться о вас. Картрайт ответил, что ваша мама умерла и он полагает, что других родственников в Калифорнии у вас нет. Еще сообщил, что вам пришлось бросить колледж и поступить на работу. Узнав об этом, я решил, что здесь, на Уэргилде, вам будет лучше. Но сначала мне хотелось выяснить, есть ли у нас с вами какие-нибудь общие интересы. Поэтому я попросил Картрайта связаться с вами и предложить вам эту работу, если, конечно, она вас заинтересует.

Я вспомнила, как был добр ко мне профессор Картрайт и какое сильное желание и сомнения переполняли меня. На самом деле я и не надеялась, что займу эту должность. И помню, как удивилась и обрадовалась, получив официальное предложение от человека, который теперь свирепо смотрел на меня.

— Вот... вот уж не знала! — смущенно пробормотала я. — Думала...

— И что же вы думали?

Я тупо покачала головой, готовая вот-вот разреветься. Мне-то казалось, что я получила эту работу благодаря моим заслугам! Но оказалось вовсе не так! Я здесь только благодаря странному порыву страсти или чувству вины, которое испытывал глядящий на меня человек. И вдруг меня осенило: ведь когда профессор Уайганд писал профессору Картрайту и мне, он еще находился в психиатрической больнице!..

— Я говорю вам правду, девочка! — сердито произнес он. — Письмо вашего отца должно быть здесь, среди моих бумаг из Ирака. Нашу родственную связь легко доказать. — Он неприязненно фыркнул. — Вы что, собираетесь плакать?

— Разумеется, нет! — ответила я. — Плакать? Зачем мне плакать?

Но слезы все же тихо потекли из моих глаз. Сама не знаю почему... Я только что познакомилась с родственником, которого никогда не знала, с семьей, которой вовсе я не хотела, это уж точно... Однако слезы текли ручьем, и меня не волновало, что подумает или скажет об этом мой двоюродный дядя. Я не знала, чего от него можно ждать, но, когда дверь за мной закрылась, он разразился громоподобным смехом. Этот смех преследовал меня до самой моей комнаты, и, даже закрыв дверь, я все равно слышала насмешливые раскаты.