Судьбе наперекор - Лилия Лукина Страница 69

— Не позорься, Елена,— поморщился он.— Не умеешь — не берись! Тоже мне... Мастер разговорного жанра. Учитесь, молодежь, пока я живой.

И тут Солдатов начал выдавать такое, чего мне, вообще, никогда слышать не приходилось, хотя после работы в милиции и ежедневного общения с нелучшими представителями человечества я по наивности считала, что словарный запас даже самого искусного матершинника все-таки имеет некоторые пределы. Так вот — я ошибалась.

— Все, Семеныч! Все! — я подняла руки вверх.— Мы сдаемся и признаем, что ты мэтр, а мы, так, погулять вышли. Только все-таки рассказал бы ты, что тебе Егоров поведал.

Солдатов на это горестно вздохнул:

— Не дала ты мне, Елена, душеньку отвести... Грубая ты, как шкурка-нулевка... Ну нет в тебе никакого сострадания к ближнему...

— Ну, извини! — я развела руками.— А насчет грубости... Если ты будешь нам и дальше нервы мотать, то я тебе ее на практике продемонстрирую, а Михаил меня в этом поддержит,— и я посмотрела на Чарова, который согласно закивав:

— Еще как поддержу!

— Нет у вас почтения к возрасту, к сединам... — снова начал было свою песню наголо бритый Солдатов и я приподнялась со стула, делая Михаилу знак, чтобы он заходил с другой стороны. Увидев это, Семеныч вздохнул и грустно сказал: — Хулиганье! Ладно, сами напросились... Значит так. Шлепнули Кондратьева в казино «Бон шанс» — дороже и престижнее, говорят, в Москве сейчас нет — куда покойничек, будучи еще живым, со своей очередной пассией прибыл. Он ведь неженат был и одним из самых завидных женихов в Москве считался. Охрана в казино совершенно немыслимая: металлоискателями, датчиками и камерами оборудовано все, что можно и нельзя. Пошел, значит, Кондратьев, будучи в очень сильно приподнятом настроении, а, попросту говоря, едва на ногах держась, благоустройство посетить, в сопровождении охраны, разумеется. Как же иначе? Иначе нельзя. А то уважать не будут. А в туалете, когда он дверь кабинки открыл, на него какой-то мужик налетел, пьяный, по словам охранника, в хлам, но при полном прикиде: Версаче и далее по тексту. Извинился и дальше пошел, а Кондратьев в кабинку ввалился. И все.

— Что все? — почти одновременно спросили мы с Михаилом.

— Жмурик,— пожал Солдатов плечами.— Охранник клянется старушкой мамой и боевым прошлым, что у мужика в руках ничего не было и Кондратьев в кабинку хоть и ввалился, но совершенно самостоятельно, а там уже рухнул и, не при даме будет сказано, башкой в унитаз угодил.— При этих словах я только хмыкнула — можно подумать, что это не они здесь совсем недавно соловьями заливались, пар выпуская.— На шум охранник подбежал, видит — хозяин лежит с разбитой башкой. Врачи, то да се... Стали разбираться, с чего бы это вдруг здоровый мужик ласты склеил? И выяснилось, что у него сердце остановилось. Представляете? Совершенно здоровое сердце просто остановилось и все, хотя он никогда на него не жаловался и, вообще, следил за собой самым тщательным образом. Только вот синячок у него нашли..» Махонький такой! Прижизненный! Но сведущие люди говорят, что в таком месте, куда ткни, умеючи да знаючи — и человека на тот свет отправить, как нечего делать. Короче, эти супермены еще раз продемонстрировали на что способны,— высказав все это, Семеныч выпил еще одну рюмку, закурил и как-то внезапно постарел лицом.

— Да... — отрешенно сказал Чаров.— Профессионалы... Откуда только такие берутся?

— Ну что, поехали к Тимошенко,—предложила я, вставая.— Надо же выяснить судьбу акций.

— Поехали,— Солдатов тоже поднялся со стула.— Только я тебя, Елена, за руль сейчас не пущу. Не в том ты состоянии, чтобы машину вести.

— Это от рюмки-то водки? — изумилась я.

— Это от нервов,— пояснил он.— Хоть ты всю жизнь и корчишь из себя мужика, а природа-то у тебя все-таки женская, ее не обманешь. И не спорь! — решительно сказал он, видя, что я собираюсь возразить.— Ты в зеркало на себя посмотри!

Я послушалась и посмотрела — да уж! Перекосило меня.

В банке, куда мы все вместе приехали на служебной «Волге» Чарова, нас на удивление легко пропустили в кабинет Тимошенко. Старательно избегая смотреть в мою сторону, он предложил нам присесть и вежливо поинтересовался, что нас к нему привело. Как мы договорились раньше, разговор вел Михаил, который не менее вежливо спросил, что банк собирается делать с акциями в свете недавно произошедших событий.

— Помилуйте! — недоуменно вскинув жиденькие бровки, фальшиво удивился Тимошенко.— Каких событий?! Конечно, безвременная кончина господина Кондратьева — это страшная трагедия для всех нас. Кто бы мог подумать, что у него такое слабое сердце? Но он ведь работал на износ, не жалея себя. Ах, это был такой прекрасный человек! Чуткий, отзывчивый! Широкой, щедрой души человек!

— Да-да,— грустно покивал головой Михаил.— Смерть всегда выбирает лучших. Это такая несправедливость. Но мы не будем злоупотреблять вашим вниманием и, с вашего позволения, вернемся к приведшей нас сюда проблеме. Так, что же банк собирается сделать с этими акциями?

— Ах, Михаил Владимирович, вы просите у меня невозможного,— с извиняющейся интонацией воскликнул Тимошенко и даже пухленькими ручонками всплеснул.— Подумайте сами, как же я могу разглашать такие сведения? Извините, но ответить я вам не смогу. Но как же приятно разговаривать с интеллигентным человеком! Ведь ваш отец, если я не ошибаюсь, артист Чаров, не так ли?

— Да, и мама тоже актриса.

— Я всегда считал, что происхождение и семейное воспитание — это самое главное в формировании ребенка,— убежденно сказал Тимошенко.— Согласитесь, что ваши родители могли дать вам в детстве гораздо больше, чем какие-нибудь свинарка и пастух, например.

При этих словах Солдатов уцепил меня под столом за руку и крепко сжал, поняв, что я, учитывая мое состояние, вполне могу, уж, если не вцепиться Тимошенко в горло, то высказаться по полной программе запросто. Я вырвала руку и очень заинтересованно спросила:

— А вы, господин Тимошенко, у нас, что же, голубых кровей? — и тут же с сомнением в голосе задумчиво сказала: — Хотя вряд ли... Есть среди моих друзей потомственные аристократы, но это стройные, подтянутые люди, а не такие туши. За нищее голодное детство отъедаетесь? — и я нахально уставилась на разъезжающуюся на его необъятном брюхе рубашку.— Смотрите не похудейте. А то будете трястись от страха и всю солидность растеряете.

— Меня глубоко трогает ваша забота о моем здоровье, но никаких оснований трястись от страха у меня нет,— глядя на меня с ненавистью, прошипел Тимошенко.— Потому что есть четкое указание продать акции «Доверию». Завтра же.

— Ну вот видишь, Миша, как все просто,— я повернулась к Чарову.— Грубо, цинично, но крайне эффективно и быстро. И никаких тебе реверансов и просьб об одолжении. Сам по собственной воле вылепил все, что нам надо,— и я лучезарно улыбнулась Тимошенко.

А он в ответ, устрашающе побагровев, только хватал ртом воздух.

— Ну что? — спросила я мужчин, когда мы уже возвращались на завод.— Заедем в «Якорь»?