Спецназовец. За безупречную службу - Андрей Воронин Страница 39

В открытую дверь, коротко постучав костяшками пальцев о косяк, вошел боец в перепачканном известкой комбинезоне.

— В бухгалтерии нашли, — сказал он, протягивая Волчанину пыльную синюю папку.

У Виктора Викторовича екнуло сердце, но в папке, увы, оказались всего лишь пожелтевшие листки ведомостей выдачи зарплаты за ноябрь тысяча девятьсот девяносто пятого года. Облаяв дуболома, неспособного отличить техническую документацию с чертежами и схемами от годной только на растопку бухгалтерской макулатуры, Волчанин выставил его за дверь, закурил новую сигарету и вдруг озадачился вопросом: а куда, собственно, подевался баллонный ключ, которым столичный драчун барабанил по воротам? Вопрос был пустяковый, праздный, ответ на него не представлял ни малейшего интереса, и, про себя подивившись причудам человеческого сознания, Виктор Викторович без труда выбросил эту постороннюю чепуху из головы.

* * *

Александру Шугаеву по кличке Шуня было двадцать восемь лет от роду. Он был недурно сложен, хорош собой, неглуп, умел связно выражать свои мысли и пользовался успехом у противоположного пола. С грехом пополам получив диплом о высшем образовании в столице родной автономии, он вернулся в город своего детства, где по знакомству без особенных усилий приобрел место оперуполномоченного уголовного розыска и звание лейтенанта доблестной российской милиции. Быстро вникнув в систему, основные принципы работы которой в общих чертах были известны ему чуть ли не с пеленок, Шуня недурно развернулся, научившись получать от своей не шибко высокой должности вполне удовлетворительный по провинциальным меркам доход. Его непосредственный начальник майор Малахов, он же Маланья, хоть и тот еще баран, смотрел на жизнь под правильным углом: жил сам и давал жить другим. Правда, он не раз предупреждал Шуню о необходимости держаться берегов и не брать на себя слишком много, но лейтенант Шугаев не без оснований считал себя умнее Маланьи и очень быстро научился проворачивать свои дела у него за спиной.

Маланьи Шуня не боялся, и жизнь показала, что в этом он был прав: бояться следовало совсем другого. Беда, как водится, пришла, откуда не ждали: президент подписал указ о переименовании милиции в полицию, и в один далеко не прекрасный день мутная волна переаттестации, которую так и подмывало назвать чисткой, докатилась до провинциального Мокшанска. А поскольку даже здесь время от времени находились недоумки, в поисках справедливости строчившие жалобы на сотрудников правоохранительных органов, председатель аттестационной комиссии, какой-то московский хмырь в полковничьих звездах, пролистав личное дело Шуни, высказался в том смысле, что такие, с позволения сказать, сотрудники позорят славное имя наших доблестных внутренних органов, и что таких мало гнать — сажать их надо, чтоб другим неповадно было.

Увольнение из органов Шуню, конечно, огорчило, но не сказать, чтобы очень сильно. По молодости лет о пенсии он не задумывался, далеко наперед не загадывал и просто плыл по течению, даже не мечтая о высоких чинах, званиях и правительственных наградах. Как и многие его коллеги, он был обыкновенный гопник, отличающийся от дворовой шпаны, с которой вырос, только наличием кое-как, со скрипом, полученного высшего образования да лейтенантскими погонами на плечах. Теперь погон не стало, но жизнь-то не кончилась; это было просто небольшое осложнение, с которым надлежало как можно скорее справиться.

Примерно то же, подписывая обходной лист, ему сказал Маланья. Я тебя предупреждал, что допрыгаешься, сказал он, — вот ты и допрыгался. Но ты сильно-то не убивайся: оклад у тебя, конечно, отобрали, зато свободы теперь не в пример больше. Не тебе объяснять, чей это город, чья в этом городе власть. И, если учтешь прежние ошибки, внесешь поправки и больше не станешь терять берега, жалеть ни о чем не придется: раньше срабатывались, и теперь сработаемся.

Смысл этой исполненной туманного оптимизма речи Шуне был понятен. Лейтенант Шугаев был не первый, кому пришлось в силу различных причин снять погоны и портупею и уйти на вольные хлеба. Кое-кто действительно ушел — устроился на другую работу, а то и уехал из города, — но большинство, сдав табельные стволы и покинув прокуренные кабинеты, продолжало поддерживать с бывшими коллегами тесные дружеские и деловые связи. Лишившись официального статуса, они не ушли из системы, взяв на себя функции, исполнение которых не подобает людям в погонах. На языке закона все вместе это называлось ОПГ — организованная преступная группировка; в силу вполне понятных причин конкурентов у нее в Мокшанске не было и не могло быть, и о лучшей карьере Шуне, таким образом, нечего было и мечтать — ничего лучшего родной городишко предложить ему не мог, а в Москве и других больших городах хватало своих Шунь.

В день, когда судьба Шуни краешком пересеклась с судьбой синей папки, о существовании которой бывший лейтенант даже не подозревал, ему позвонил Маланья — велел собрать пацанов и быть наготове, чтобы выехать по первому звонку.

Необходимость обзванивать пацанов отсутствовала, все были в сборе — сидели на скамейке в парке и, любуясь видом на реку, лузгали семечки под свежее пивко. По талантам и выслуге лет Шуне давно полагалось бы стать бригадиром. Но с вакансиями в Мокшанске было туго, и он покамест ходил в звеньевых, имея под своим началом всего трех бойцов — тугого умом, но зато здоровенного, как племенной бык, внушающего клиентам страх одним своим видом Маму (сокращение от «Мамонт»), чернявого, верткого и пронырливого Шишу и длинного, как шланг, начисто облысевшего в возрасте семнадцати лет, тощего субъекта по кличке Удав. Кличка эта была дана ему не за подходящую наружность, а за совершенный на заре криминальной карьеры подвиг, когда Удав пытался уладить разногласия с бригадиром явившихся из Казани гастролеров при помощи нейлонового шнурка от собственного ботинка. В кульминационный момент старый шнурок лопнул, полузадушенный бригадир, обретя свободу, вполне предсказуемо озверел, и, если бы не Шуня, которого в милицейском тире научили не только отличать ствол от рукоятки и давить на спуск, но иногда еще и попадать в цель, самозваному душителю пришлось бы несладко. «Да ты настоящий удав!» — с насмешливым восхищением сказал тогда кто-то из пацанов, и кличка приклеилась намертво. Легенду о нейлоновом шнурке и казанском бригадире в Мокшанске пересказывали до сих пор, и каждый раз аудитория встречала ее дружным гоготом, но на деловых качествах Удава тот давний косяк не отразился: боец из него со временем вышел неплохой.

Обеспечить полную боевую готовность тоже оказалось несложно: Шуня просто пресек поползновение Шиши сгонять за холодненьким и велел не расходиться. После чего, прикончив пиво, коллеги продолжили лузгать семечки и обмениваться сплетнями. Внизу сверкала на утреннем солнце окаймленная белым песком речная вода, в воздухе стремительно проносились, истребляя мошкару, ласточки-береговушки. За рекой отливали зеленоватой бронзой выжженные нынешней немилосердной жарой заливные луга; левее, вверх по течению, пестрел разноцветными крышами утопающий в темной зелени садов коттеджный поселок, а справа, у самого горизонта, поблескивали золотыми искрами монастырские купола. Вдохновленный их видом Шиша вдруг заинтересовался причинами, в силу которых монахи когда-то отгрохали свою обитель не в городе, как заведено у нормальных людей, а где-то у черта на рогах — мало того, что за рекой, так еще и на изрядном удалении от городской черты.