Последний завет - Сэм Борн Страница 36

Иерусалим, среда, 09:45

Она встретилась с Ури в кафе «Рестобар», как он и просил. Впрочем, он назвал его иначе.

«Встретимся в забегаловке, которая когда-то была хорошей», — получила она по голосовой почте сообщение от Гутмана-младшего. Мэгги несколько растерялась, не зная, о какой именно забегаловке может идти речь.

Все выяснилось весьма быстро. Она показала сообщение Ури консьержу, и тот тут же указал ей дорогу:

— Вверх по улице, затем второй поворот налево.

— Но почему он так странно отозвался об этом кафе?

— Раньше оно называлось «Хорошее кафе». Пару лет назад его взорвали шахиды. Затем кафе перестроили и переименовали…

— Но люди не могут примириться с этим и называют его по-старому… — догадалась Мэгги.

Консьерж утвердительно кивнул и улыбнулся. Ури пришел раньше и ждал ее за угловым столиком. Перед ним дымилась чашка свежего кофе, к которой он, похоже, еще не притрагивался. Он был все также взъерошен и небрит, будто только что вернулся из дальнего похода. Мэгги молча села напротив него, рассчитывая, что Ури заговорит первым. Но не выдержала:

— Когда похороны?

— Не знаю. Должны были быть сегодня, но власти до сих пор не отдали мне ее тело. Проводят экспертизы… Теперь, должно быть, не раньше пятницы.

— Понимаю…

— Хотя мне уже тысячу раз сказали, что никакого дела заведено не будет.

— То есть как?

— Ну… — Он наконец поднял на нее измученный взгляд. Ури неважно выглядел, но даже в этих обстоятельствах оставался красивым мужчиной. Мэгги вдруг стало стыдно за свои наблюдения: ей показалось неуместным думать о таком. — Они настаивают на том, что это самоубийство.

— А вы поделились с ними своими соображениями?

— А то нет! Я им несколько раз повторил, что моя мать никогда бы не лишила себя жизни сама. Никогда! Но с ними бесполезно разговаривать. Они говорят: таблетки принадлежали ей? Ей. Признаков взлома не было? Не было. Стало быть — самоубийство.

— Да уж…

— Все это ерунда. Дверь дома не закрывалась всю неделю! После того как отец… как отец… — У Ури вдруг сорвался голос, и он, закашлявшись, уставился в свой кофе.

— Вы абсолютно уверены в том, что они не правы?

— Абсолютно. Вы не знали мою мать. Я знал. Вот отец — другое дело. На него это было похоже. Он в любой момент готов был… героически пожертвовать собой, чтобы привлечь всеобщее внимание.

— Ури…

— В том, что его застрелили на том митинге, никто не виноват, кроме его самого.

— Вы это серьезно?

— Более чем. Этот его агрессивный идеализм… искалечил всю нашу жизнь, если хотите знать. Что я помню о своем отце из детства? Только телерепортажи о его бесчисленных арестах и выступлениях перед толпой на митингах. Как вы думаете, каково все это было видеть и слышать ребенку?

Мэгги вдруг вспомнила о своих родителях. Отец и политика были понятиями абсолютно несовместимыми. Он вообще предпочитал не привлекать к себе внимания. В ее памяти сохранилось лишь одно-единственное воспоминание о подобном случае — когда он вышел из состава членов боулинг-клуба из-за размолвки с клубным казначеем. Тот повысил цену бисквитов в буфете…

— Но у вашего отца были принципы. Разве это не достойно уважения?

Ури вновь поднял на нее глаза, и на сей раз в них читался гнев.

— Нет, если это ложные принципы.

— В каком смысле ложные?

— В прямом. Всю жизнь он кричал о том, что вся эта земля должна быть нашей, только нашей, безусловно нашей и эксклюзивно нашей. Вы знаете, Мэгги, я бы не назвал это принципами. Это диагноз. Или в лучшем случае истеричный фанатизм. Ну ладно, это не важно. Но посмотрите, куда привели его эти принципы! Его самого застрелили, а теперь он увлек с собой в могилу и мою мать!

— Ваш отец знал, что вы не разделяете его взгляды?

— Мы без конца ругались с ним по этому поводу. Кстати, он нашел свое объяснение моему отъезду в Нью-Йорк. Он и слышать не хотел о том, что там у меня появились реальные возможности для работы, для съемок…

— Для съемок?

— Я снимаю документальное кино.

— Интересно…

— Он говорил мне: «Не ради карьеры ты уехал туда, ты просто не можешь смириться с тем, что в нашем споре я всегда буду брать над тобой верх!»

— В каком споре?

— Да в любом. Я голосовал за левых, отец меня за это клеймил. Я решил зарабатывать на жизнь искусством, отец меня за это презирал. Знаете, как он меня называл? «Декадент занюханный»…

Над столиком повисла неловкая пауза…

— Послушайте, Ури… Я знаю, как вам тяжело… Но давайте попытаемся все же разобраться в причинах того, что с вами произошло.

— А вам-то что за резон, извините за грубость?

— Мое правительство не хочет, чтобы весь мирный процесс на Ближнем Востоке пошел коту под хвост из-за двух убийств. Как видите, резон прямой.

— Мой отец был бы на седьмом небе от счастья, если бы мирный процесс на Ближнем Востоке пошел, как вы выражаетесь, коту под хвост. Он называл его не иначе как «предательский процесс».

— Да, я наслышана. Но думаю, он не был бы на седьмом небе от счастья, если бы узнал о том, что его жена погибла вскоре после него и что теперь опасность угрожает его сыну. Ссоры ссорами, а кровные узы никто не отменял.

— Вы всерьез беспокоитесь из-за опасности, которая мне угрожает?

— Это вам нужно беспокоиться, Ури, не мне.

— Я-то спокоен, как скала. Мне плевать. Я лишь хочу отыскать людей, которые уничтожили мою семью.

— Так расскажите для начала, что вам известно.

Она вновь отправилась на Западный Берег реки Иордан, только теперь ее провожатым был человек, который называл эту землю не иначе как Иудеей и Самарией. Ури Гутман — совсем как сержант Ли — играл роль краеведа и поминутно обращал ее внимание на пейзажи, проносившиеся за окнами машины. При этом Ури обильно цитировал Ветхий Завет. И, надо сказать, всегда к месту. Буквально.