Не самые хорошие соседи - Маттиас Эдвардссон Страница 35

— Да, но ему пришлось защищаться. Петер же ему чуть не врезал. Хорош полицейский, ничего не скажешь.

Я забрал чашку с кофе, не дожидаясь, пока она наполнится до краев. Брызги полетели на мои домашние штаны.

— Празднование сорокалетия продолжается, — усмехнулась Бьянка.

Я попытался почистить штанины влажными салфетками.

— Не понимаю, что Жаклин нашла в Петере, — сказал я.

Бьянка взяла салфетку и стала помогать мне оттирать пятна.

— Больше всего мне жаль Фабиана. Только представь, каково жить с двумя сумасшедшими.

Перенос вины с одного на другого. Зло, исходящее от Петера, воспринимается как зло, исходящее от Жаклин. Я заподозрил, что дело в легкой ревности. Наверное, из-за того, что я потанцевал с Жаклин. Которая, кстати, успела изрядно напиться и неприлично прижималась.

— Все, с меня хватит этих соседских увеселений, — вставая, сказала Бьянка.

Я обнял ее сзади. Погладил ключицы, переместил руки к груди и сказал:

— Мне надо было с самого начала слушать тебя.

— Общение с соседями до добра не доведет.

Она вся напряглась, когда я поцеловал ее в шею, а у меня кое-что отвердело примерно там, где заканчивалась ее спина. Одновременно я вдруг вспомнил танец с Жаклин. Мне пришлось зажмуриться, чтобы прогнать воспоминания. Как можно думать о другой, лаская собственную жену?

У Бьянки в кармане тренькнул телефон. Она ввела код для снятия блокировки, и на экране высветилось «сообщение от Улы».

— И что же он пишет? — спросил я.

— Извиняется, что так вышло. Но он давно говорил, что Петер и Жаклин больные на голову оба.

Мне не понравилось, что она так слепо приняла сторону Улы. Он вел себя так же безобразно, как и Петер.

— Ты же помнишь, Ула был осужден за насильственное преступление?

Бьянка застыла на месте, мои пальцы почувствовали, как быстро похолодела ее кожа. Я тоже мгновенно погас.

— Это особый случай, — произнесла она. — И я могу понять, почему Ула тогда возмутился.

— Да-да, возмутился. Но там ведь было что-то совсем другое?

Неужели она действительно будет его защищать? Она же сама боялась, когда рассказывала мне о его деле. О том, как Ула пришел навестить престарелую, больную деменцией мать и обнаружил ее в мокрой постели, в то время как социальный работник находился в квартире. По словам потерпевшего, двадцатилетнего практиканта, Ула вышел из себя, когда соцработник объяснил ему, что только что поменял памперс и по инструкции не может сразу же повторить процедуру, но Уле не возбраняется сделать это самостоятельно. Никаких сомнений у суда не возникло, да и сам Ула вину признал — он действительно прижал практиканта к стене и плюнул ему в глаза.

— Представь, что речь шла бы о твоей маме, — сказала Бьянка и убрала мои руки со своей талии.

— Ужас, конечно. Но вряд ли в этом виноват практикант. А насилие недопустимо ни при каких обстоятельствах, разве ты сама так не считаешь?

— Разумеется, считаю.

Бьянка вылила себе в чашку оставшийся кофе и выключила кофеварку.

Что вбил ей в голову этот Ула? Когда я сам потерял самообладание в школе в Стокгольме, она не проявила ни грана понимания. Вообще никакого сочувствия. Если бы что-то подобное совершил я, она бы тут же забрала детей и ушла.

А мне тогда пришлось ползать на коленях и вымаливать еще один шанс. Я понимал, что совершил ошибку, и готов был отвечать. Насилие — это всегда ошибка.

Видимо, для Улы Нильсона эти правила не действовали.

Конечно, он помог Бьянке найти хорошую работу. Я тоже ему за это благодарен. Бьянка повеселела и чувствует себя лучше. И все же.

— Ты считаешь себя обязанной Уле? — спросил я. — То, что ты получила эту работу, не его заслуга. Ты суперпрофессионал, дорогая, и никого лучше они просто не нашли бы.

Бьянка холодно улыбнулась:

— Спасибо.

У меня возникло омерзительное чувство, что мы оба врем. И не только друг другу, но и самим себе.

И только когда дети уснули, а над крышами сгустилась мгла, я встал наконец с дивана и вылез из штанов, заляпанных кофе.

— Надо, пожалуй, возвращаться к жизни.

— Прямо так, в трусах? — удивилась Бьянка.

— Пойду пробегу кружок.

Внутри у меня все сопротивлялось, но сдаваться я не собирался. Провести прекрасный летний день в похмелье на диване под одеялом — такое я мог позволить себе когда-то давно, в другой жизни. Теперь я взрослый человек, отец семейства.

Я шел через двор, чувствуя, что тайтсы стали мне маловаты, и невольно заглянул в сад Жаклин. Бутылки, банки, бокалы. Сдувшиеся шарики, мятый серпантин, вытоптанный газон.

Так нельзя. Почему она не прибралась?

Я уже собрался было спуститься по ступеням и пойти дальше, но вдруг заметил Жаклин, она сидела в шезлонге у стены дома.

— Добрый вечер! — крикнул я.

Ответа не последовало. На ней были черные солнцезащитные очки. Наверняка чувствует себя дерьмово. Или, может, спит.

— Жаклин? — Я открыл калитку и вошел. — Как вы?

Она вздрогнула, встала и подняла на лоб очки. Сонно посмотрела на меня, без макияжа, со спутанными волосами.

— Простите, — сказала она, — мне стыдно.

Она глубоко вздохнула. Нижняя губа подрагивала, и до того, как она успела выдохнуть, ее лицо словно распалось на тысячу частей.

— Вы в порядке? — Я подошел на несколько шагов ближе — что мне еще оставалось.

— Вчера был перебор. И полный провал.

— Не думайте об этом. Вам, наверное, хочется пить? Пойдемте, я провожу вас в дом.

На столе в гостиной уже стоял стакан с водой. Она сделала несколько глотков, присела на край дивана и мизинцем вытерла слезы.

— Мне кажется, у меня какая-то форма функционального расстройства.

— Что вы имеете в виду?

Она грустно рассмеялась:

— Со мной что-то не так. Изъян психики, который заставляет меня разрушать любые отношения.

Я прикусил язык. В моем понимании проблема была скорее в том, что она заводила отношения не с теми, с кем надо.

— С любовью да, нелегко, — сказал вместо этого я.

— Мне бы хотелось быть такой, как Фабиан, — произнесла она. — Его это все вообще не волнует. Или такой, как вы: обычным человеком, который не устраивает трагедии раз в квартал.

— Воспринимаю это как комплимент, — сказал я.

— Это и был комплимент, — ответила Жаклин.

Она посмотрела на меня с облегчением; по крайней мере, мне так показалось. Хотя во взгляде было что-то еще — грусть или разочарование.