Львиная стража - Барбара Вайн Страница 33

Если судить по тону, то Сандор немного приободрился, хотя это не так. Почти все время он лежит на кровати и курит, и воздух в нашей комнате стал густым и голубоватым. Потеплело, погода была жаркой даже для апреля, и птицы за окном начинали щебетать в четыре. Обе Джоан сновали туда-сюда ужасно радостные, у них на шее висели бинокли и подпрыгивали на мощной, как у гренадерок, груди. Самое дикое было то, что обе при встрече только и говорили, что о гренадерках, – они имели в виду синиц с хохолком на голове. Странная штука слова, правда? Я этого никогда не замечал, пока Сандор не сказал мне, зато теперь замечаю.

Когда наступил четверг, день, когда Гарнету нужно было везти Принцессу в Кембридж, я спросил у Сандора, не хочет ли он предпринять еще одну попытку.

– У тебя есть сотня «кусков»? – сказал он.

– Не обязательно так много. Мы могли бы дать ему тысячу. А тысячу раздобыть можно. Выручить за машину. Или мы могли бы накупить много всего на «Американ экспресс», а потом это продать. – Я рассуждал по-детски, я знаю.

– Единственный способ – действовать силой, – сказал Сандор.

Я смотрел по своему крохотному телевизору старый фильм про разбойников. Это была «Злая леди» [46]с Маргарет Локвуд и Джеймсом Мейсоном. Когда Сандор сказал это, я представил, как мы влетаем на заправку на Ньюмаркет-Хит, наставляем старомодные пистолеты на Гарнета, а потом вынуждаем Принцессу выйти из машины, и она танцует с нами. Я видел в фильмах и такое.

– А как ты делал это в первый раз? – сказал я, здорово рискуя.

– Я рассказывал тебе. В те времена она часто ездила в одиночестве. Чезаре вел машину, которая встала поперек шоссе и перегородила ей дорогу, а мы с Адельмо были в другой.

Хоть что-то, подумал я, я узнал их имена, теперь я знаю их имена. Отец и сын: Адельмо отец, а Чезаре сын, студент-медик. Чезаре, что очень похоже на Цезаря, – это тот, кто блокировал дорогу, а Адельмо, отец – это тот, кто изображал ризничего в церкви. Чезаре – это нищий на паперти, студент-медик, который раздобыл ноготь с тела умершей женщины. Сандор – это тот, кто проводил с нею много времени и разговаривал с нею, пока она сидела на цепи, кто приносил ей еду и воду для умывания.

– Дело в том, что тогда она была одна, – сказал Сандор. – Сейчас она одна не бывает.

– Так что мы будет делать на этот раз? – сказал я.

Он не ответил. Наверное, думал, что уже ответил, сказав, что будем действовать силой. Мы отправились на поиски чего-нибудь поесть, а на обратном пути одна из Джоан, старшая, та, что чуть худее, окликнула Сандора и сказала, что ему звонила какая-то женщина. Не знаю, как получилось, что трубку взяла она – ведь телефон стоит в служебном помещении, в крохотной каморке, которая здесь называется кабинетом, – но они обе, кажется, подруги или родственницы тех людей, которые заправляют гостевым домом.

Сандор, должно быть, решил, что это звонила его мать насчет карточки «Американ экспресс», потому что он побледнел, а кожа вокруг глаз потемнела, как у индусов. Он сказал:

– Она назвалась? – Его голос звучал глухо и с придыханием, как у больного астмой.

– Она сказала, что она твоя сестра.

Выражение его лица испугало Джоан. Оно испугало и меня, а я-то уже привык к нему. Она сказала:

– Разве тебя зовут не Джо?

Я подумал, что он сейчас ударит ее. Мне всегда кажется, что Сандор готов бить людей. Он повернулся и пошел наверх, перешагивая через две ступеньки.

– Джо – это я, – сказал я. – Простите его, он немного расстроен.

Она ничего не сказала, просто посмотрела на меня таким же взглядом, как одна школьная учительница, когда один из моих школьных приятелей, но не я, проткнул ножом картину. Озадаченно, с негодованием, по-стариковски.

– Она что-нибудь говорила? – сказал я.

Голос женщины был тихим и нервным.

– Только то, что она твоя сестра, и передала привет.

Наверное, Тилли где-то раздобыла номер телефона этого заведения через справочную. Джоан-старшая больше ничего мне сообщить не смогла. Тилли не оставила своего номера. Я попытался вспомнить, когда в последний раз мы с нею разговаривали. Похоже, год назад, когда она навещала меня в больнице. Мартин тогда уехал в Новую Зеландию и оставил ей кемпер, который не всегда был кемпером – прежде он был передвижной лавкой зеленщика, которым когда-то был Мартин. У них с братом был бизнес по доставке овощей в какую-то деревушку в Кенте. Мартин установил в фургон туалет и душ, оборудовал кухню и спальное место со складной кроватью. В последний раз, когда Тилли навещала меня, она приехала к больнице на кемпере и поставила его на парковку.

Стоял замечательный день, кажется, тогда был конец мая или начало июня, и мы прогулялись на парковку, и она показала мне кемпер. «С. У. и М. Г. Фартинг, свежие фрукты, овощи и салаты» все еще было написано на его боку. Кажется, Тилли считала это забавным – то, что надпись осталась, и ее новый приятель подкрасил буквы свежей краской. Я не помню, как звали ее нового приятеля, но это не важно. Она сказала, что они собираются поехать на этом кемпере в Бельгию. Возможно, ее приятель был бельгийцем, или он там работал, или был как-то связан с тамошним бизнесом, не знаю. Она не оставила мне адрес – а как она могла? – но пообещала не пропадать. Тилли всегда была крупной, она высокая и сильная девушка, но с отъезда Мартина здорово поправилась. Она сказала мне, что ест для утешения, особенно налегает на батончики «Баунти» и «Марафон», не может пройти мимо магазина, не купив тот или другой, но новый приятель пообещал ей купить новый гардероб, если она сбросит килограммов десять. На столе в кемпере лежало два «Баунти», так что, думаю, на это надежды было мало.

Я предполагал, что Сандор обязательно спросит меня, что хотела моя сестра, или вообще выскажется насчет телефонного звонка, но он ничего такого не сделал. Он снова достал газетные вырезки и фотографии Принцессы, разложил их на своей кровати и даже не поднял головы, когда я вошел. Он не может думать ни о чем другом, кроме похищения Принцессы, я в этом уверен, а меня воспринимает так же, как хозяин – свою собаку. Есть собака, ее надо кормить, ей надо дать место и, когда делать нечего, можно погладить ее и поговорить с нею. Нет, Сандор не гладит меня, я это говорю так – как это? – метафорически. А разговаривает он со мной, потому что больше некому его слушать и он мне доверяет. В этом тоже состоит достоинство собак – в том, что им можно доверять.

Мне не следовало бы так думать, и я не знаю, почему так думаю. Я должен помнить, что Сандор выбрал меня, когда спас мне жизнь. Я его галлоглас. И если я при этом еще и его домашний питомец, что с того? То выражение на его лице, оно озадачивает меня, потому что я не знаю, какие чувства оно передает – ярость, или голод, или удовольствие. Это своего рода страсть, я знаю. Он однажды сказал мне, что страсть – это не то, что нам показывают по телевизору, с любовью и сексом. Страсть означает страдание.