Жизнь ни о чем - Валерий Исхаков Страница 32

Тут же, на комоде стоял магнитофон, которым мы обычно пользовались. Я нажал кнопку — и наша мелодия зазвучала. Натали обернулась с улыбкой и сделала танцевальное движение. Я расценил это как приглашение и подошел.

— Подожди, туфли надену! — прошептала она. Я поддерживал ее под руку, пока она другой рукой доставала и надевала бальные туфли — сперва левую, потом правую. Это я почему-то отчетливо запомнил.

И после этого мы с ней стали репетировать, как обычно. Только вместо платья на ней была эта белая полупрозрачная блузка, едва доходившая до середины бедер и застегнутая лишь на одну пуговицу, трусики и пояс с чулками, поэтому руки мои чаще обычного ощущали лишь гладкую прохладу ее кожи. И все-таки — танец, танец и еще раз танец, и без слов ясно, что, пока продолжается танец, мне многое позволено, но как только я попытаюсь зайти дальше, послушная партнерша вновь превратится в строгую учительницу и другой такой счастливой возможности мне никогда не представится.

Ее и не представилось. То есть мы продолжали репетировать вместе с Юрием Михайловичем и Ниной, я провожал Наталью Васильевну домой, мы репетировали вдвоем — но уже безо всякого коньяка и только в бальном платье.

7

Надо отдать должное Натали: после достопамятного эпизода с блузкой, она и на уроках в школе, и во время репетиций держалась замечательно, не выказывала даже намека на возможность между нами каких-то особенных, интимных отношений, но и не старалась быть со мной нарочито холодной, что могло толкнуть меня, новичка в любовных делах, на какую-нибудь глупость. Она вполне естественно улыбалась мне и говорила добрые слова, каждый раз давая окружающим понять, что я заслужил их прекрасной учебой (в классе) или своим танцевальным мастерством (на тренировках).

Дома же она вела себя просто и чуть более нежно, чем прежде. Понимала, видимо, что, совсем как прежде, быть со мной нельзя, обидеться могу, ведь ребенок еще, нельзя отнимать только что подаренную игрушку. Но все-таки я был не до такой степени ребенок, чтобы надо было как-то специально оговаривать, что мы, мол, не должны распускаться и превращать тренировки в… ну ты сам понимаешь, Сереженька, во что, и все такое. Это я и сам понимал — и старался вести себя так, будто ничего особенного и не было.

Наверное, если бы выступление должно было состояться хотя бы на неделю позже, я бы все-таки не выдержал однажды, рискнул — и вряд ли получил бы резкий отпор.

Теперь-то я понимаю, что женщина, позволившая столько, даже если и не позволит всё, никогда по-настоящему не рассердится на тебя за попытку этого всего добиться. Но тогда я был на двадцать лет моложе и в двадцать раз неопытнее. Поэтому для меня все кончилось, не начавшись, — это стало ясно сразу после нашего выступления, потому что весь оставшийся вечер она танцевала почти исключительно с… да, конечно, вы догадались правильно, исключительно с Андреем, она, видите ли, заранее ему обещала, а нам лучше не демонстрировать ничего, шепнула она когда мы в третий раз выходили на аплодисменты, утешь лучше Верочку, если можешь, для нее это будет большой удар.

Тут Наталья Васильевна (после этого вечера я никогда больше не называл ее Натали, как все, — только Наталья Васильевна) была права. Удар был сильный, оглушительный. Что для Верочки, что для меня. Не знаю, для кого сильнее. Зато мы весь вечер были с Верой вдвоем. И если бы я захотел…

Нет, ерунда, это я уже сочиняю: если бы я даже захотел, если бы смог разом переключиться с Натальи Васильевны, то и тогда ничего бы не вышло, потому что для Веры по-прежнему существовал только он, единственный и незаменимый. Поэтому и танцевали мы с ней просто как хорошие друзья. И хотя во время медленного танца она обнимала меня, и голову печальную клала мне не плечо, и прижималась тесно, почти так же тесно, как некогда Наталья Васильевна, оба мы одинаково хорошо чувствовали и нам незачем было друг другу говорить, что ровным счетом ничего мы при этом не ощущаем и ни к чему не стремимся.

Разумеется, мне пришлось после вечера бедную Веру провожать, и поскольку настроение у нас было хуже некуда, и не было никого у нее дома, кто мог бы нам помочь или помешать, мы решили с горя по-братски по-сестрински, уточнила она, — напиться вдрабадан, и к нашему огромному счастью — которое, конечно, было не настоящим счастьем, а лишь суррогатом оного, но суррогатом огромного, как наше общее горе, размера, — к нашему огромному суррогату счастья, нашлась в серванте у Марьи Андреевны бутылка грузинского коньяка и целый мешок грузинских же зеленовато-оранжевых мандаринов. И почти весь мешок этих мандаринов мы за ночь под коньяк незаметно уговорили — и дошли при этом до такого состояния, что и курили одну сигарету на двоих, и целовали друг друга — строго утешительно целовали, не подумайте чего, и плакали вместе, а когда под утро Вера неожиданно враз опьянела и уснула у меня на плече, я застелил диван пледом, уложил ее, не раздевая, сняв только обувь, и сам лег рядом, под одним одеялом, и так мы и спали, обнявшись нежно, но совершенно невинно, и так же невинно несколько часов спустя проснулись и снова обнялись, не испытывая ни малейшей неловкости или стыда.

8

А теперь — подвиг.

Не ждите кавычек. Можно по-разному посмотреть на то, что я тогда натворил. Если смотреть с позиций тогдашней морали, получится, что я Нину предал. А если с позиций сегодняшнего дня: выбрал самый выгодный вариант. Всегда в конечном счете оказывается, что люди преследуют собственную выгоду. Исключений не бывает. И я не исключение. Я даже и не хочу быть исключением. Тогда, двадцать лет назад, хотел. А теперь не хочу. Права ли, не права была Наталья Васильевна, однако доблести в том, чтобы любой ценой быть не таким как все, не нахожу. А вот быть лучшим среди равных — это и достойно, и выгодно. И я не осуждаю себя семнадцатилетнего. Даже наоборот. Почаще бы я так разумно и к собственной выгоде поступал — глядишь, не было бы сейчас надобности вспоминать за десять тысяч долларов. Была бы мне другая цена.

Но — не дано нам изменить прошлое, и потому цена нам такая, какую готовы за нас дать. А нам остается решать: продаваться или нет. И если решил — продавайся с улыбкой. Как улыбается партнерше танцор на паркете. Кому какое дело, что твоя партнерша сегодня не в форме и портит все дело, что ты чувствуешь себя на голову выше ее и с другой партнершей давно был бы чемпионом страны, Европы, мира, но… улыбайся ей, все равно улыбайся, потому что побеждает тот, кто выглядит победителем. Мрачных и унылых победителей не бывает.

И я улыбался Нине, когда мы в очередной раз проигрывали городские соревнования — и даже не второе место нам светило, как обычно, а третье. Я улыбался ей — еще более неповоротливой и рассеянной, чем обычно, словно ее мысли были заняты не танцами и не моей персоной (в ее отношении ко мне я тогда все еще был слишком уверен), а чем-то или кем-то посторонним. Я улыбался ей, не зная, к счастью, что улыбаюсь еще и другой женщине, внимательно следившей за нами с трибун Дворца спорта. Улыбался, не зная, что, чем очевиднее для этих внимательных и понимающих глаз ошибки моей партнерши, тем безукоризненнее выглядит мой танец, тем более я кажусь подходящим для нее.