Ночи темной луны - Сергей Пономаренко Страница 13

Мальчишеское тело бьется в сильных руках, крик тонет в грязной тряпке, наброшенной на рот. Мгновенье — и ноги танцуют в воздухе, не имея точки опоры, в легких так не хватает воздуха…

Мне вспомнилось кладбище, серая, «крысиная» иномарка, веселящиеся розовощекие крепыши в спортивных костюмах, и в голове прояснилось, я все понял… У меня перехватило дыхание. Как я сразу не догадался! Они приехали на кладбище специально, демонстрируя на похоронах Костика свою безнаказанность и неуязвимость. Тем самым они предупреждали кого-то из присутствующих, чтобы он не проболтался о чем-то важном, иначе его ждет такая же горькая участь. И это кто-то из школьных друзей Костика. Но кто?

Это была лишь моя версия, но сердце мне подсказывало, что я прав.

Мысль, что Костика убили, инсценировав самоубийство, засела у меня в мозгу, не давая больше ни о чем другом думать, чем-то заниматься. Я не мог найти себе места, на работе слонялся по отделу, как неприкаянный, забросил «горящую» пояснительную записку к готовому проекту (пусть отлежится). Кроссворды и прочие интеллектуальные занятия меня больше не увлекали. Даже привычные перекуры с пустой болтовней, сдобренной анекдотами, невыдуманными и выдуманными случаями из жизни и газет не привлекали меня. Я игнорировал «заседания» в курилке, избегал общения с сослуживцами, постоянно испытывая внутреннее раздражение.

Неожиданно, словно гром зимой, грянуло сокращение штатов, породив множество толков и волнений среди сотрудников института, но даже оно не вызвало у меня ни интереса, ни переживаний. Я не был одним из лучших работников, но и к отстающим себя не причислял.

Дни на работе тянулись бесконечно долго, а вечера дома превращались в пытку. Аня закрывалась в комнате Костика и не подавала признаков жизни, только иногда оттуда доносился ее плач. Это наводило меня на мысль, что я и в самом деле главный виновник смерти Костика. Своим невниманием и безразличием я подтолкнул его в петлю!

Трехдневный срок моего пребывания в квартире закончился, но Аня молчит. Я бы ушел, если бы было куда. Я стал подумывать о возвращении к престарелому отцу в Белоруссию, там хоть будет крыша над головой. Но пока я должен быть здесь. На девять дней мы с Аней вдвоем поехали на кладбище, она молча стерпела мое присутствие. В разговоры со мной не вступает, игнорирует. Думаю, она меня будет терпеть до сорока дней после смерти Костика, а затем укажет мне на дверь.

Подходя к курилке, я услышал разговор через приоткрытую дверь.

— Говоришь, Бориско вычеркнули, а меня внесли в этот список? — Хриплый голос Ивана Петровича, бессменного старосты курилки, дрожал от негодования. Числясь в отделе нормирования, он самоотверженно нес вахту в курилке с утра до вечера, удаляясь в свой отдел лишь на обед. — Я же многодетный отец! — возмущался Иван Петрович, которому внимала падкая на зрелища аудитория.

— «Папа» посчитал, что твои дети взрослые, самостоятельные, уже сами могут иметь детей, а у Бориско горе, — сочувственно аргументировал всезнающий Пилипок.

Ему даже прозвище не придумывали — фамилия у него такая. Он был одержим двумя страстями: всегда быть в курсе всех дел и небезуспешно приударял за располневшей секретаршей Зоей из приемной. Похоже, Зоя уже ознакомила его с «черным» списком подлежащих сокращению.

— Ну и что с того, что взрослые дети? Мне приходится им помогать, а Бориско кому помогать и кого растить? Он бездетный, разве что в чулок будет деньги складывать.

— С нашей зарплатой только в чулок складывать! — хихикнув, сказал кто-то из присутствующих.

— Бориско спекулирует на смерти сына, чтобы не вылететь из института! Вот я… — не унимался Иван Петрович, но я уже не слышал его.

Безудержная ярость бросила меня в дверь курилки. Ничего не видя, кроме перекошенного от страха круглого лица Ивана Петровича, бью его прямо в челюсть. Он падает на пол. Хватаю его за шиворот и волоку в кабинку туалета. Тыкаю его головой в корзинку для использованной бумаги. Немного успокаиваюсь, чувствую, что именно этого мне не хватало в последние дни — сброса накопившейся отрицательной энергии. Я молча выхожу из туалета. Никто меня не останавливает, в курилке царит безмолвие. Это осуждение или скрытая поддержка?

Во мне бурлит, клокочет дурная энергия, требуя от меня действий. Влетаю ураганом в директорскую приемную. Зоя, расплывшаяся, с пышными окороками сорокадвухлетняя мадонна с полотен Рембрандта, что-то мне испуганно говорит. Я не вникаю в смысл произнесенного ею, потому что между нами — СТЕНА. В последние дни она возникает между мной и другими людьми. Я сам ее воздвиг, осознав, что не могу быть одним из них.

Мое сознание раздвоилось: одна часть моего «я» штормит, клокочет негодованием, вторая пытается сохранить внешнее спокойствие, чтобы соблюсти приличия. Похоже, первая часть моего «я» берет верх. Зоя что-то снисходительно говорит, царственно покачивая головой, но смысл ее слов по-прежнему не доходит до меня. По ее жестам, изученным за много лет работы, понимаю: директора нет, он на конференции, он председательствует, он присутствует в присутственных местах. За все время работы в институте я ни разу не переступал порог директорского кабинета, лишь лицезрел его особу на расстоянии, в основном на собраниях. Правда, однажды был удостоен демократического рукопожатия, случайно столкнувшись с директором в коридоре.

Дергаю за ручку двери кабинета, за ней еще дверь. Рембрандтовская мадонна с неимоверной для ее комплекции скоростью вылетает из-за стола и впивается в рукав моего пиджака. Обжигаю ее взглядом — парализованная страхом, она отцепляется.

За столом убеленный благородными сединами академик, членкор, член многая и многих. Он приподымается из кресла, по его лицу пробегают тени. Он решает, какую из масок выбрать для данного случая: разразиться громом и выставить меня вон, не дав произнести ни слова, или, пожав руку, выслушать и, посетовав на бездушие и тупость подчиненных, отправить с пустым обещанием разобраться?

За окном девяностые годы, и пока модно проявлять себя демократом. Маска расползается в добродушной улыбке, я жму ему руку второй раз в жизни и, надеюсь, последний.

Внутреннее, сокровенное выплескиваю наружу. Я говорю о разгильдяйстве и показухе в институте и еще многое, о чем и не думал говорить. Академик, директор института, внимательно слушает меня, и это напоминает мне сцену из фильма времен перестройки: оголяя неблаговидную подноготную деятельности организации, герои фильмов обычно получают предложения занять более высокий пост, чтобы вместе с мудрым начальником разгрести «авгиевы конюшни».

«Рыба гниет с головы» — говорит народная поговорка, и я этому верю. Не может быть здоровой головы на гниющем теле. Пар выпущен, я осознаю, что нес чепуху, и замолкаю.

— Какие будут ваши предложения ввиду вышеизложенного? — Убеленная сединами голова кивает с заметной долей иронии.

— Сейчас проходит сокращение, а меня, видимо, по недосмотру, не включили в список, так можно я по собственному желанию…